И приведут дороги

Миролюб нахмурился и открыл рот, словно хотел что-то сказать, но потом помотал головой и выпустил мой локоть. Мне оставалось только вздохнуть. Было ясно: возобновить с ним диалог уже не получится. И все же, когда княжич взялся за ручку двери, я перехватила его запястье и спросила:

– Почему ты взял меня сегодня к Олегу?

Он медленно, словно нехотя, обернулся.

– Ты не была против, – последовал совершенно бессмысленный ответ, который звучит обычно для того, чтобы потянуть время.

– Не была, – так же бессмысленно подтвердила я и тут же предвосхитила вопрос: – Я хотела его увидеть, беспокоилась. Но ты зачем меня взял?

Миролюб несколько секунд пристально смотрел мне в глаза, а потом наклонился к самому моему уху, так близко, что, когда он заговорил, я поежилась от горячего дыхания:

– Ты порой задаешь слишком много вопросов. Не все это любят.

– Ты – не все, – парировала я, не отстраняясь.

По моей коже пробежала волна мурашек от смешка, прозвучавшего прямо в ухо.

– Избаловал тебя брат, да и хванец тоже.

Миролюб отстранился, глядя на меня с легкой улыбкой. Я подумала, что он снова сменит тему, как делал это часто, когда ему не нравилась беседа, однако он неожиданно произнес:

– Видел я, что тревожишься ты о нем.

Я почувствовала благодарность к Миролюбу за то, что он использовал именно это слово. Тревога – это все же не любовь и не наваждение. Пусть он думает, что тревога – единственное, что вызывает во мне хванец. Так всем будет спокойней. Правда ведь? Поэтому я просто кивнула и сказала «спасибо».

А Миролюб добавил:

– Только я жду, что суженая и за меня тревожиться будет.

Сказал он это с улыбкой, но во взгляде не было ни капли веселья. Мне бы насторожиться, но я так устала за этот бесконечный день, что просто коснулась руки Миролюба, которой он все еще сжимал массивную ручку, и совершенно искренне ответила:

– Я за тебя тревожусь. Каждую минуту. Сегодня на поляне у меня чуть сердце не остановилось.

Миролюб разжал пальцы, выпустив ручку, и я покорно отпустила его руку. Не поверил? Но он тут же перехватил мою ладонь и сильно сжал.

Я с замиранием сердца ждала, что он скажет, но он молча смотрел в мои глаза, казалось, целую вечность. Я не могла понять, что выражает его лицо. Свет от фонаря смазывал черты, и мне чудились то гнев, то тоска, то презрение. Наконец Миролюб дернул уголком губ, словно хотел улыбнуться, но вдруг передумал и выпустил мою руку:

– Идем. Не то Радим мне голову снесет.

Голову Радим ему не снес. Встретил молча, коротко велел мне идти к себе, а сам остался во дворе беседовать с княжичем. Я пробралась к приоткрытым ставням в надежде услышать хоть что-то, но именно в этот миг, как назло, начал накрапывать дождь. Сперва он тихо шуршал по деревянным карнизам, а потом припустил с такой силой, что единственным, что я слышала, был дробный перестук капель. В дождливом сумраке даже уходивший княжич показался мне размытой тенью. Не было слышно ни лая Серого, ни скрипа калитки.

Я присела на сундук, ожидая, что вот-вот постучит Радим, чтобы выяснить, где нас с княжичем носило, но время шло, а никто ко мне не приходил. Я долго сидела у окна на сундуке, поджав ноги, и слушала дождь. В голове было пусто: ни страха, ни сожалений. Все это, вероятно, придет завтра, сегодня же я слишком устала, даже чтобы бояться. Лишь окончательно озябнув, я нехотя слезла с сундука. Наскоро переодевшись, забралась в постель, укрылась одеялом до самого подбородка и моментально провалилась в сон.

Брат Альгар,

Я долго не мог приступить к ответу тебе. И не потому, что хочу что-то сокрыть, а потому, что я тоже, как наяву, вижу тебя пишущим эти строки. Как видишь, это письмо на кварском. Твоя беда, брат, в том, что ты желаешь видеть дурное там, где его нет. Я писал на хванском не «в издевку», лишь отдавал дань уважения твоему народу.

Что же до твоего вопроса: тебе ведь не нужны ответы из свитков. Ты ведь хочешь знать, как это чувствую я? Это жажда, не утихающая ни на минуту. Это стремление коснуться своей Святыни. Это возможность успокоиться лишь рядом с ней.

Алвар