И приведут дороги

– Только ты ведь о другом спросить хотела? – в самое мое ухо прошептала Добронега.

Я не смогла сдержать усмешку. Хотела. Я и спросить хотела, и увидеть его. При этом желание увидеть было не то чтобы сильным, нет… оно было словно назойливая мелодия – вертелось на краю сознания с того момента, как я открыла глаза сегодня утром. Убираясь в доме, споря с Гориславом, обнимаясь с Серым, я никак не могла отогнать это фоновое желание увидеть хванца и почему-то снова к нему прикоснуться. Это было странно.

– Получше ему, – негромко ответила Добронега на так и не заданный вопрос. – Каждый раз диву даюсь, как же хорошо его снадобья помогают. Другие они. И готовит он их иначе. Но помогают. Точно вправду чудесники те хваны.

Я покрепче обняла Добронегу в знак благодарности.

– Да какой он чудесник? Вон сколько на него всего сыплется.

– Но ведь спасают его боги всякий раз.

– Ты же понимаешь, зачем он побратимство разорвал? – прошептала я.

– Ты правда была там?

– Была. Плохо ему было. Обоим им плохо. А еще… княжеские воины не знали, как к нему подступиться, точно боялись.

– Правильно боялись, дочка. Как им было не бояться? О хванах ведь не просто так сказания складывали. Другие они. Будто выше людей. Так зачем же разорвал, по-твоему?

– Чтобы Радиму руки развязать, – проговорила я и почувствовала, как Добронега высвобождается из моих объятий и делает шаг назад.

Не перегнула ли я палку? Однако она лишь внимательно посмотрела на меня и чуть улыбнулась.

– Умница ты у нас все-таки. И выросла совсем. И знала бы ты, как на мать сейчас похожа. Иногда даже диву даюсь, как такое бывает.

Я замерла. Добронега впервые упомянула при мне мать Всемилы.

– Какой она была? – не удержалась я и тут же испугалась. Вдруг этот вопрос уже задавался Всемилой, и не раз? Как я объяснюсь теперь?

Однако я напрасно боялась. Добронега улыбнулась одновременно нежно и грустно и заправила мне за ухо прядь волос.

– Красивая она была, Найденка наша. Тонкая, как стебелек в поле. Нежная. Здоровьем только слаба была. Кашляла сильно да уставала быстро. Да все одно за все по дому хваталась. Улыбалась – точно солнышко светило. И было у нее что-то на душе. Глаза как озера бездонные. И что-то в них… глубоко-глубоко. Порой казалось, что она наперед знает, что будет. Бывало, ходила на Лысую гору. Уж сколько говаривали ей, что место недоброе, а она все одно – мостик, едва касаясь, птицей перелетит и бродит меж деревьев, словно разговаривает с ними. С людьми-то не могла, а с деревьями, цветами, травами точно шепталась о чем-то. И улыбалась все время ласково и нежно. Радимку как родного любила. Порой на колени к себе посадит, кудри ему перебирает и раскачивается, будто поет что-то там… внутри. А он точно эту песню слышит. Большой уже был, а все одно замирал, как дитя, на ее коленях и никогда не противился. Тоже ее любил. Славная она была. Тоскую я по ней.

Добронега быстро провела по щеке рукавом, будто я могла не заметить блеснувших в глазах слез и сорвавшегося голоса. Я почувствовала, как на мои глаза тоже навернулись слезы. И хоть не была эта женщина моей матерью, грусть затопила душу. Умом я не понимала, как можно любить меньшицу – вторую жену, приведенную в дом мужем, но, слушая сейчас Добронегу, я видела, что та говорит искренне.

Я снова обняла Добронегу, прошептав:

– Спасибо тебе за нее.

– Выросла ты совсем, – повторила Добронега, сжимая мои плечи. – Не поверишь, верно, но все думала, что ты подрастешь и скажешь, что у нее на душе было… О чем она все с деревьями шепталась?

Я усмехнулась сквозь слезы:

– Я бы рада, да только я не чудесница, как те хваны.

Добронега тоже усмехнулась.

– Ты чудесница сама, без хванов. Ты Радимку хранишь. Не помнишь, поди, как его мальчонкой деревом придавило? Ты в ту пору сама едва до колена мне доросла, а уж как жалела его да на Лысую гору за чудо-травой собиралась. Сбежала. Улеб почти от Стремны домой привел.

– Я совсем не помню, – вырвалось у меня, как будто я могла об этом помнить.

Но чудесным образом в эту минуту мне казалось, что мы вправду говорим о моем настоящем прошлом. И это я была той храброй девочкой, убежавшей из дому за чудо-травой для больного брата.

– А когда Радимушка расплакался и сказал отцу, что не может он руку поднять, да никогда уже не сможет, отец осерчал на него, выпороть хотел, так ты коршуном налетела. Отец любил тебя без памяти. Иной бы и тебе всыпал, коль под руку попала, а он рукой махнул да ушел. А ты Радимку за руку взяла да говоришь: «Как не сможешь? А кто меня от Голоса схоронит?» Так Радимка с того дня сквозь слезы руку гнул да поднимал, так что к осени уже мог в ней палку держать да сражаться. И на берегу нынче ты его спасла. Чудесником быть – надобно не хваном родиться, а…

– Просто любить, – закончила я неожиданно для самой себя, взволнованная этим разговором.

– Любить, – эхом повторила Добронега и отклонилась, заглядывая мне в глаза. – Про свадьбу-то с княжичем что думаешь?