И прольется кровь

«Поставь-ка того злобного парня, – мог сказать он, когда мы были дома. – И прокатимся вниз».

Не знаю, действительно ли он любил Чарльза Мингуса или, если уж на то пошло, вообще какие-нибудь из моих джазовых пластинок или же просто хотел побыть в обществе такого же грустного парня, как он сам. Но случалось, мы с Туральфом вместе шли навстречу темной ночи.

«Вот теперь мы сами себе надоели!» – смеялся он в таких случаях.

Мы с Туральфом называли это черной дырой. Я читал про одного парня по фамилии Финкельштейн, который обнаружил, что в космосе существует черная дыра, засасывающая в себя все, что окажется слишком близко, даже свет. И она такая черная, что ее нельзя увидеть невооруженным глазом. Потому что именно так дело и обстоит: ты ничего не видишь, ты великолепно себя чувствуешь, но в один прекрасный день ты телом ощущаешь, что попал в гравитационное поле, и тогда у тебя нет шансов, тебя засасывает в черную дыру безнадежности и беспричинного отчаяния. А там, внутри, все как в зазеркалье, там ты сам себя спрашиваешь, есть ли в жизни вещи, на которые можно надеяться, и есть ли у тебя причины не впадать в отчаяние. В этой дыре только время могло тебе помочь, ты мог поставить пластинку с музыкой другой депрессивной души, злобного джазиста Чарльза Мингуса, и надеяться, что выйдешь на свет с противоположной стороны, как чертова Алиса из кроличьей норы. Потому что, по словам Финкельштейна и его сторонников, возможно, все именно так: где-то там, с другой стороны дыры, существует волшебная страна зазеркалья. Не знаю, но мне кажется, что эта религия такая же хорошая и реалистичная, как и все остальные.

Я посмотрел в ту сторону, куда вела дорожка, на ландшафт, который поднимался вверх и пропадал в низких облаках. Исчезал. Заканчивался. Где-то там начиналась длинная ночь.

Глава 8

Бобби была просто девчонкой из Дворцового парка. У нее были длинные каштановые волосы и мягкий взгляд, а еще она курила травку. Конечно, это очень поверхностное описание человека, но это первое, что приходит мне в голову. Говорила она мало, а курила много, и от этого взгляд ее становился мягким. Мы были очень похожи. На самом деле ее звали Боргни, и происходила она из богатой семьи из западного Осло. То есть семья ее была вовсе не такой богатой, как ей бы хотелось, но ей нравилась мысль о бунтарке-хиппи, которая порвала с социальной защищенностью, экономической устойчивостью и политической буржуазностью ради… да, ради чего? Ради того, чтобы проверить несколько наивных представлений о том, как можно жить, расширяя сознание, и чтобы распрощаться с устаревшими обычаями вроде того, что, если у мужчины и женщины появляется ребенок, это накладывает определенную ответственность на обоих. Я уже говорил, мы были очень похожи.

Мы сидели в Дворцовом парке и слушали, как какой-то парень не лучшим образом исполняет «The Times They Are A-Changin» Боба Дилана на расстроенной гитаре, и тут Бобби сообщила мне о своей беременности и о полной уверенности в том, что отец ребенка – я.

– Кайфово, мы будем родителями, – сказал я, стараясь не выглядеть так, словно мне на голову вылили ведро ледяной воды.

– Достаточно, если ты будешь платить алименты.

– Но я буду помогать тебе, ты же понимаешь. Это касается нас обоих.

– Обоих – да, – сказала она. – Но не нас обоих.

– Вот как? А… кого же?

– Меня и Ингвальда. – Она кивнула в сторону парня с гитарой. – Я сейчас вместе с ним, и он сказал, что с удовольствием будет отцом. Ну, пока ты платишь алименты.

Так и произошло. То есть Ингвальд тусовался с ней не так долго. Когда родилась Анна, Бобби встречалась с другим парнем, имя которого тоже начиналось на «И», вроде бы Ивар. Я видел Анну крайне нерегулярно, но речи о том, что она будет жить со мной, никогда не шло. Да и не думаю, что я этого хотел, по крайней мере тогда. Она лежала в коляске, что-то бормотала, смотрела на меня, а из ее глаз лилось синее сияние. И несмотря на то, что я ее не знал, она моментально превратилась в мою самую большую драгоценность.

Может быть, все случилось именно поэтому. Она была такой маленькой и ранимой, такой незаменимой, что я не хотел оставаться с ней один. Не мог. Не осмеливался. Ведь я мог бы сделать что-нибудь не так, совершить что-то непоправимое, каким-нибудь образом причинить ей увечье, в этом я был совершенно уверен. И не потому, что я безответственный или жестокий человек, просто я не умею трезво оценивать ситуацию. Поэтому я всегда был готов следовать любым чужим советам и оставлять за другими право принятия решений. Даже когда я знал, что другие – в данном случае Бобби – ничем не лучше меня. Малодушный, вот какое слово хорошо мне подходит. И я держался на расстоянии, торговал травкой, заходил к Бобби раз в неделю, чтобы отдать половину денег, и тогда смотрел на магическое синее сияние, исходящее из смеющихся глаз Анны. Иногда мне давали подержать ее на руках за чашкой кофе в те периоды, когда у Бобби не было парня.