…и просто богиня

До Малаги я тоже добирался поездом — дорого, прав Алексей, но зато я посмотрел, как высыхает страна ближе к югу, все больше напоминая черствый хлеб — и это в начале мая.

По всей Европе шли дожди, в Москве, как прилежно докладывала по утрам телефонная трубка, даже снег шел. Меня же провяливало солнце, не теплое уже, злое, жалящее: всего раз я позавтракал на гостиничной террасе, а лицо почернело в головешку, обнаружив и намечающуюся, еще слабым мелком прочерченную, сеточку морщин — глядя на себя по утрам в гостиничное зеркало, я мог предположить, каким я буду стариком. Если я им, конечно, буду.

Десять дней показались вечностью — не потому, что было скучно, а потому что много всего произошло; я отключился от внешнего мира напрочь, и, когда вновь оказался в Эль-Эскориале, возникло чувство, что это город из сна, виденный, но как-то смутно.

В последний вечер Алексей предложил пойти на уличный праздник. Какое-то национальное меньшинство шумно праздновало какой-то свой праздник, для чего раскинуло в центре Эль-Эскориаля два больших шатра.

— Я приглашаю.

Он хотел выписать себе индульгенцию, кормить меня тем, чем он хочет. На пластиковом столе в пластиковых тарелочках появились пирог с грибной начинкой, копченые рыбешки, жареная морская мелочь. Вино — белое, кислое, в гофрированных стаканчиках.

Нравится ли, не спрашивал, и похвалы не ждал — чувствовались повадки человека, привыкшего раздавать приказы.

— Сколько на тебя народу пашет? — перекрикивая толпу, поинтересовался я.

Оказалось, что пара-тройка десятков.

Пока я отсутствовал, в гостях у него побывали родители, московские учителя. Счастливая учительская семья, как мне еще брат Алексея рассказывал: отец — физик, мать — учительница начальных классов. Уже на пенсии, но дают частные уроки на дому. Не ради денег дают, а из любви к предмету. Съездили на день в Мадрид, по лесу погуляли, встретились с Соней (дочку Алексея «Соней» зовут). Привезли ребенку русские сказки, переведенные на испанский. Разговаривали больше жестами, хотя «Соня все понимает». А еще больше играли.

— К ней домой ходили? Или у тебя?

— Нет, в парке у школы, как всегда.

На фотографиях, которые Алексей показал мне с экрана своего телефона, пожилая женщина — круглолицая, с короткой седой стрижкой и ярким румянцем — была с девочкой одна. Сидя с ней на скамейке, листала книжку или в бескрайней радости хлопала в ладоши, глядя, как девочка качается на разноцветных брусьях.

— А где твой отец? — спросил я, думая, что он-то наверняка худой, костистый и похож на невыспавшегося Дон-Кихота.

— В туалет ушел, — Алексей усмехнулся. — Он снова курить начал, тайком. Мать все знает, но молчит.

— Делает вид, что ничего не замечает, — подхватил я мысль, чувствуя уже приближение другой мысли — тянущей на открытие в этом сложном семейном многоугольнике.

Я подумал, что его родители, скорей всего, из тех супругов, которые, оказавшись в ресторане, часами могут сидеть друг напротив друга и почти не разговаривать. Раньше я считал это молчание тревожным — сигналом того, что люди живут друг с другом по нужде: ну, дети, ну, дом, ну, прошлого больше, чем будущего… Сейчас у меня такой уверенности уже нет — молчат ведь еще и потому, что понимают друг друга без слов, не спрашивает же селезенка у печени, как ей живется — она все и так чувствует.

Ты избалован счастьем родителей, вот что мне захотелось сказать Алексею, ты считаешь такое счастье единственно возможным; ты, может быть, даже не догадываешься, что счастий бывает много, нет единого на всех счастья; селезенка может быть селезнем, а печень — печкой, и один будет крякать, а другая пыхать, что тоже — как знать? — своеобразное счастье.

— Мучительно, наверное, общаться с внучкой, как в тюрьме, — сказал я, мысленно добавив, что внучка — единственная, старший-то сын живет холостяком и с родителями общается мало.

— Еще бы.

— А помириться нельзя?

— Сейчас уже нет.

— Не понимаю. Что-то не так, — вино развязало мне язык. — Вот так взяла, однажды собрала вещички и ушла. А ты ни сном, не духом. Так не бывает.

— Еще не так бывает.

Тому, что случилось далее под сводами огромного шатра, заполненного говорливым народом, я объяснения не имею — я не знаю, зачем Алексей стал мне об этом рассказывать. Может, вино виновато. А может, его никто не спрашивал. Или просто накопилось, а я оказался рядом — в общем, сидя за столом из грязного белого пластика, попивая дрянное вино и подъедая странную еду, я узнал то, что, наверное, для моих ушей не предназначалось.

Ана не только ушла от него. Она пошла в полицию и сказала, что подозревает своего русского мужа в совращении дочери. Последовали унизительные экспертизы, собеседования с психологами. Терзали его, выспрашивали дочь. Все подозрения были признаны безосновательными, но встречаться с Соней он может только под наблюдением социального работника — пока суд, «самый медлительный в мире суд», не вынесет соответствующее решение.

— Зачем?

— Что «зачем»?