…и просто богиня

Отец Моники, немного карикатурный дед с тросточкой, приходит к ней по воскресеньям из своего домика, расположенного неподалеку; они говорят на фризском — гортанной смеси немецкого и голландского. Он болен (рак), но держится. Их ссоры давно в прошлом: он нуждается в дочери, дочь считает себя обязанной помогать ему, оба знают это, и ведут себя с виртуозной дипломатичностью: если бы я не знал прежних сложностей Моники, то, участвуя в чаепитиях в саду их дома, вообразил бы гармоничное соединение поколений: дед — дочь — внучка.

Внучка с дедом дружна. А Монике отец мешал. Она рассказывала, что он не давал ей денег на образование; по его планам, закончив школу, она должна была выучиться чему-нибудь женски-необязательному, выйти замуж, родить детей — желательно побольше — уйти на полставки, построить с мужем красивый дом, вести хозяйство, состариться также, как случилось это с его женой, и с его родителями, и предками тех — также живших в этих, плоских, как тарелка, местах недалеко от Северного моря.

Ее несогласие было бурным, но непоследовательным: Моника пошла на необязательные курсы и рано вышла замуж, но потом стала заочно учиться в университете, а дочку родила, когда точно стало ясно, что в большой город они с мужем не переедут, потому что в этом, маленьком, инженеру проще найти хорошую работу, а она — его жена.

Все та же логика: сначала «да», а потом эрозионное «…а может быть», «…а что, если».

Дочь Моники уверена в себе больше матери, она очень хорошо учится и главную трудность в жизни видит только в том, что ей все предметы даются чересчур легко — непонятно, чем ей следует заниматься во взрослой жизни. Она легко разгрызает математические задачки, она с чувством играет на виолончели, она неплохо поет (в отличие от матери, голос у нее не только громкий, но и интересно окрашенный). Единственный упрек, который я могу сформулировать: Юлия немного искусственна, у нее несколько заученный, затверженный образ мыслей — нет живости ума, небанальности, которая у талантливых детей проявляется сама собой, а у взрослых становится результатом долгой умственной работы. Дочь инженера.

Прошлой осенью я снова гостил у Моники (ее вечно много, поэтому мне кажется, что я приезжаю не к ее семье — молчаливой, акварельно исчезающей — а именно к ней). Юлия была необычно весела: много и невпопад смеялась, одета была с шиком обезумевшей гувернантки, неумело накрашена — слишком густо и темно для натуральной блондинки с нежной белой кожей. Я вспомнил тот разговор об «эспри», пожелал мысленно, чтобы девочка нашла свой тон, свою краску, свой голос, не пытаясь неумело копировать мать, которая, в свою очередь, не очень-то изящно выращивает в себе невротически-веселое «эспри».

Моника все время куда-то бежит, она словно сдает экзамен: это свойство, обычное, например, у жен нуворишей, чувствовать в ней очень странно.

Я не понимаю причину ее суеты. Моника за все берется, она все стремится довести до конца: она хочет быть и специалистом, и матерью, и женой, и хозяйкой, и благотворителем, и певицей — и, не умея останавливаться, однажды уже лечилась в клинике от нервного истощения. Она не хочет останавливаться, и это, наверное, правильно — единственное, чего я боюсь, не померла бы, зарапортовавшись, не заболела б.

Жалко. Она мне не чужая.

— Скоро я брошу Москву и перееду в Берлин. Тебе будет у кого пожить в столице твоей родины, — говорю я Монике.

Она смеется, торопливо благодарит, слушая — я понимаю это даже по телефону — только себя, с собой одной ведя какой-то не совсем понятный мне спор.

Недавно была концерте, где пела под настоящий саксофон и, конечно, облажалась, хотя ее все хвалили.

— Им по двадцать, а мне 50. Уму непостижимо!

Думая, что понял ее, я рассказал историю Ингрид Нолль, немецкой домохозяйки, которая вначале вырастила детей, а затем только, в 56 лет, взялась за исполнение своей мечты: она начала писать детективы, и книги ее переводят теперь на иностранные языки, включая русский.

Меня Моника не услышала: считая, что должна восхититься писательницей, она бурно это сделала; я не стал делиться с ней своей мантрой, которая мешает мне свалиться в уныние — начинать сначала никогда не поздно, пока живешь — живи, действуй, будь…