И пусть их будет много

Целовал руку, с трудом удерживая непринужденную улыбку на лице — очень неприятно пахло от больной матери. Рана после неудачной операции загнивала, источая непереносимое зловоние. Духи, которыми придворные дамы, ухаживающие за Анной Австрийской, поливали ее одежды и постель, смешиваясь с запахом страшной болезни, вызывали у него рвотные позывы. Чтобы не показать, как трудно он переносит этот дух, Людовик старался не задерживаться в покоях королевы-матери более, чем того требовала вежливость.

Теперь, когда матушки не стало, черствость, которую он проявлял в последнее время, мучила его. И брат был постоянным о ней напоминанием.

И в этот день, собравшись на прогулку, Людовик пригласил с собой только Мориньера и Филиппа — тем, кому он доверял.

Шел медленно. Думал.

Друзья двигались чуть позади. Молчали.

Обернувшись, король поманил вдруг Мориньера пальцем.

Сказал:

— Подойдите.

Когда тот приблизился, заговорил негромко:

— Вас очень любила и ценила моя мать. Вы единственный из придворных, кто не брезговал до последнего дня целовать ей руку. Вы один говорили с ней столько, сколько ей было надо. Расскажите, о чем вы говорили? Что беспокоило матушку в самые последние ее дни?

Мориньер понял. Он ждал этого вопроса давно — невозможно носить в себе такую тяжесть бесконечно. Проговорил:

— Королева-мать говорила, что безмерно гордится вами, ваше величество. Она говорила, что управлять государством — тяжкий труд. Кто не правил — тому не понять.

Король взглянул на него пристально:

— В самом деле?

— Да, ваше величество, — не моргнув глазом, ответил Мориньер.

Это была неправда.

Королева-мать очень огорчалась тем, что отношения со старшим сыном в последние месяцы так переменились.

— Он стал высокомерен и спесив, — сетовала она, сжимая пальцы Мориньера. — Я чувствую в этом и свою вину. Я недодала ему любви, не научила быть снисходительным. Я хотела, чтобы он был набожен и благочестив, но и в этом не преуспела. Я знаю, вы любите вашего короля. Вы любили его и тогда, когда он был мальчиком. Не оставьте его и теперь.

Он обещал.

И сейчас, когда он отвечал на вопрос Людовика, он был уверен, что солгав, поступает правильно. Все надо делать вовремя: быть рядом, уважать, любить. Корить себя за то, что изменить нельзя — бессмысленно. А в некоторых случаях — даже вредно.

Мориньеру показалось, что слова его возымели действие. Во всяком случае, Людовик как будто обмяк, оттаял. Сказал вдруг:

— Я знаю, вы давно не были дома. Поезжайте. И возвращайтесь через пару дней.

Разрешение короля оказалось очень кстати. Скоро, думал Мориньер, ему придется покинуть Париж. И надолго, похоже.

Так что теперь было самое время заняться устройством Дени в колледж иезуитов.

* * * *

Дени встретил Мориньера воплями радости. Скатился по лестнице, обхватил вошедшего судорожно, уткнулся носом. Мориньер едва успел прикрыть ладонью эфес шпаги, уберегая ребенка от травмы.

— Тише, тише, мой дорогой! Что за крики? — улыбнулся.

Дени поднял голову, поймал взгляд. Ничего не говорил. Молчал и смотрел.

И Мориньер — молчал. Глядел в распахнутые глаза ребенка. Держал руку на его голове. Медленно водил ладонью по кудрям.

Вдруг почувствовал, как стало стесненным дыхание. Он отдал плащ и шпагу встретившему его дворецкому, присел на корточки. Прижал ребенка к себе.

Потом они ужинали. Сидели друг напротив друга. Дени глядел во все глаза. Не сводил взгляда. Не улыбался. Будто насматривался впрок.

— Как вы тут жили, Дени, все это время? Как вы занимались? Довольны ли вами учителя?

— Не очень, — опустил глаза мальчик. — Завтра вам, думаю, все расскажут.

Вздохнул обреченно.

Мориньер не удержал улыбки.

— Может быть, вы меня сегодня как-то… ммм… подготовите? Расскажете сами?

— Мне кажется, не стоит, монсеньор, — произнес осторожно.

— Надеетесь, что завтра всплывет не все?

Дени заулыбался шкодливо. Кивнул.

— Ладно, — Мориньер поднялся из-за стола. — Подождем до завтра.

Мориньер думал о том, что собирался рассказать Клементине о ее брате и не сделал этого. Понял, что ей в ближайшее время достанет хлопот и без этой новости. Отложил сообщение на потом.

Отослав Дени спать, отправился в кабинет. Сидел, смотрел на бушующее в камине пламя. Думал: два дня — это так мало!

Чувствовал себя без кожи — непривычно уязвимым. Будь у него возможность, думал, он ни за что не возвращался бы теперь ко двору. Поселился бы в этом доме или уехал прочь, в провинцию. Женился бы. Растил детей. И ни одного чужака близко не подпустил бы к себе и своей семье.

Сидел. Думал.

Знал: это пройдет.

Когда за его спиной скрипнула дверь, не обернулся. Подождал мгновение. Потом произнес тихо:

— Не стойте в дверях. Заходите.

Ступая на цыпочках по каменному полу, к нему медленно приблизился Дени. Одетый в ночную рубашку, с дурацким белым колпаком на голове он выглядел так забавно, что Мориньер не удержался — стянул с головы ребенка колпак, бросил его в кресло напротив, протянул руки. Дени вскарабкался ему на колени, прижался всем телом, обхватил Мориньера руками. Замер.

Мориньер ухватил ладонью ступни ребенка, пощупал, покачал головой.

— Не бродили бы вы по дому босиком, Дени.