И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)

Эуфорикос, капитан и доктор подошли к ресторану, но внутрь не пошли, а остановились в дверях и принялись возиться, словно мальчишки, удравшие с уроков, и шутейно друг друга тузить. Особенно резвились капитан и доктор – капитан сбил с доктора очки, а доктор смахнул с капитана фуражку. Эуфорикос в их игры не мешался, а только смотрел и смеялся своим мелким трескучим смехом, будто рис сыпал на гладкий стол. Стояло раннее утро, но все трое производили впечатление крепко выпивших, хотя известно было, что доктор, измученный хроническим несварением, еще осенью посадил сам себя на строжайшую диету, а капитан бросил пить сразу после Рождества, проигравши с пьяных глаз инженеру Фонсеке месячное содержание и право посещать рыженькую певичку Грациеллу в перерывах между номерами. По словам Эуфорикоса, капитан ничего инженеру должен не был, потому что инженер в игре жульничал, Эуфорикос своими глазами видел у того за обшлагом двух неучтенных тузов и бубновую даму в яблочно-зеленом платье – вылитая Грациелла на благотворительном рождественском балу, – но инженер носил щегольский мундир с серебряным галуном и погоны, Эуфорикос же зимой и летом ходил в желтоватом нанковом пиджаке на голое тело, а в торжественных случаях повязывал на шею шелковую черную ленточку, что он мог понимать в долге чести?

* * *

Ти Маноло, пожилой кряжистый мулат, распахнул дверь ресторана и кивком пригласил всех войти. Капитан и доктор уселись на диванчике у стены. Острое оживление прошло, капитан задумчиво чистил рукавом испачканную тулью фуражки, доктор, близоруко щурясь, осматривал очки, не повредились ли они от падения. А вот Эуфорикосу передалось их былое возбуждение. Не в силах усидеть на месте, он вскочил, бесцельно прошелся по залу, ухватил Нинни, старшую дочь Ти Маноло, за хорошенький бочок и немедленно получил от нее увесистую оплеуху – Нинни, хоть и походила на пирожное буше куда больше, чем на угрюмого Ти Маноло, унаследовала от отца мгновенную реакцию и тяжелую руку, завсегдатаи ресторана знали об этом не понаслышке. Потирая горящую щеку, Эуфорикос сунулся на кухню. Там – точь-вточь медведь в тесной берлоге – грузно ворочалась ворчливая тетка Терезита, лучшая кухарка по эту сторону океана, как галантно называл ее инженер Фонсека, большой охотник до теткиных мукек и фейжоад[7].

– Ну, ты, – буркнула тетка Терезита, – принеси-ка мне из кладовой фасоль и банку пальмового масла, сделаю вам, бездельникам, акаражет[8].

Тетка Терезита питала к Эуфорикосу слабость. Он, конечно, повеса и лоботряс, говорила она Нинни, но такой славный. Куда лучше этого хлыща Фонсеки. И хорошенькая Нинни задумчиво кивала и пощипывала оборку белоснежного передника.

* * *

В кладовой было темно, пахло сушеной рыбой и специями, и откуда-то доносились негромкие голоса. Эуфорикосу показалось, что он услышал свое имя. Он сделал два шага вперед и прислушался. Говорили капитан и доктор, видимо, кладовая находилась как раз за той стеной, у которой они сидели.

– А что будет делать Эуфорикос? – спрашивал капитан.

– Не знаю, – отвечал доктор. – Я вообще бы не стал брать Эуфорикоса в расчет. Он человек хороший, добрый, но очень уж бестолковый и ненадежный. С ним каши не сваришь.

* * *

– Куда он делся, этот бездельник? – громогласно восклицала тетка Терезита, гремя сковородами. – Нинни, деточка, посмотри в кладовой, где там Эуфорикос, уснул, что ли? И заодно возьми миску и принеси мне маниоковой муки, не буду я делать акаражет, сделаю фарофу[9].

* * *

Нинни вошла в кладовую и огляделась.

– Эй, Эуфорикос, – тихонько позвала она. – Эуфорикос! Ты здесь?

Никто не откликнулся. Нинни еще раз позвала, прошлась вдоль стен, пиная мешки с рисом и фасолью маленькой крепкой ножкой. Эуфорикоса нигде не было.

– Подумаешь, – гордо сказала Нинни вслух. – Не очень-то мне тебя и надо!

Она подождала еще немножко, но Эуфорикос так и не появился. Нинни сердито передернула плечами и поискала глазами мешок с маниоковой мукой. Он стоял в глубине у стены, большой, желтоватый, перевязанный черной шелковой ленточкой. Нинни развязала ленточку и зачерпнула муки миской. Почему-то ей вдруг стало весело, и она фыркнула прямо в миску, вздымая облачко муки, часто задышала, грозясь чихнуть, чихнула и тут же расхохоталась звонко, с привизгом. Из этого мы заключаем, что Нинни была девушкой не только хорошенькой, но и смешливой.

* * *

Четверть часа спустя тетка Терезита с громким стуком поставила перед капитаном и доктором блюдо с фарофой, а все еще посмеивающаяся Нинни принесла тарелки, приборы, два стакана и две бутылки слабенького местного пива.

– Хотел бы я знать, – сказал капитан, глядя, как оседает пивная пена в его стакане, – куда делся Эуфорикос…

– Понятия не имею, – откликнулся доктор, накладывая себе фарофы. – Я же говорю, он бестолковый. С ним каши не сваришь.

Показалось ему или и впрямь фарофа в его тарелке трескуче хихикнула? Может, и показалось.

Новелла о давлении