И снова Оливия

До болезни Синди работала в местной библиотеке. Она любила книги, ох как она любила книги. Ей нравилось брать их в руки, нравился их запах, как и относительный покой, царивший в библиотеке, нравилось, что старикам, приходившим с утра и иногда засиживавшимся до ланча, было куда пойти. Она с удовольствием помогала им выйти в интернет или отыскать журнал, который им хотелось почитать. Но больше всего она любила выдавать книги, попутно рассказывая людям о том, что ей самой понравилось, и, вернувшись, люди обсуждали с ней книги, прочитанные по ее совету. Прежде Синди читала все подряд, и даже сейчас на прикроватной тумбочке высилась стопка книг – и на подоконнике, и на полу. У нее не было каких-либо особых читательских предпочтений, и порой она находила это странным; она читала Шекспира и триллеры Шарон Макдональд, биографии Сэмюэла Джонсона и прочих драматургов, но и глупые любовные романы, а также поэзию. Она полагала, хотя ни разу никому об этом не заикнулась, что поэты достойны сидеть по правую руку от Бога.

В юности Синди мечтала стать поэтом – что за глупая мечта. Поэзию она любила с детства, в третьем классе учительница подарила ей «Избранные стихотворения для юных» Эдны Сент-Винсент Миллей, и когда младшая сестра изрисовала книжку красным карандашом, Синди ударила ее. Это воспоминание неизменно причиняло Синди острую боль – из-за того, что позже случилось с сестрой. Но, прежде чем книжку исчеркали карандашом, Синди успела выучить все стихотворения наизусть, она чувствовала – непонятно почему, – что эти стихи распахнули перед ней дверь в иной мир, очень далекий от ее крошечного домика. Отчасти это было связано с тем, что – как ей рассказала учительница – Эдна Сент-Винсент Миллей тоже родилась в Мэне, в часе езды от Кросби, и родители ее были людьми бедными. Учительница говорила об этом спокойно, без нажима, и лишь годы спустя Синди поняла, что она хотела помочь ей, Синди, тоже терпевшей нужду. В прошлом году Андреа Лерё, будучи на два года моложе Синди, стала поэтом-лауреатом Соединенных Штатов, и втайне Синди невероятно гордилась этой женщиной, родившейся в Кросби, штат Мэн, и добившейся столь выдающегося успеха. По правде говоря, Синди не всегда понимала стихи Андреа. Но ее поэзия была смелой, с этим Синди не спорила. Андреа много писала о своей жизни, и, читая, Синди понимала, что она сама никогда бы не достигла таких вершин, как Андреа. Она никогда бы не написала о матери в подобных выражениях, никогда бы не написала об отвращении при виде втянутых щек матери, раскуривающей сигарету, она даже никогда бы не написала ничего о себе.

О чем бы она написала, так это о предвечернем февральском солнце. Как его свет меняет мир вокруг. Люди клянут февраль: холодно, всюду снег, мокро и слякотно, и все ждут не дождутся весны. Но для Синди солнце в этом месяце всегда было великой загадкой и оставалось таковой по сию пору. Ведь в феврале дни становятся длиннее, и ты это видишь – если приглядеться. Видишь, как в конце каждого дня мир внезапно раскрывается во всей своей красе и неведомо откуда взявшийся солнечный свет пронизывает печальные голые деревья, обещая нечто необыкновенное. Обещание, вот что такое этот свет. Даже сейчас, лежа в кровати, Синди видела его – золотистый, предзакатный, распахивающий перед ней целый мир.

* * *

На следующий день после ланча Синди опять легла в постель, Том поднялся следом за ней и, стараясь быть полезным, взбивал подушки, встряхивал одеяло.

Услыхав, как к их дому заворачивает чья-то машина, Том отдернул занавеску:

– О черт, старая кошелка пожаловала, Оливия Киттеридж. Что она тут забыла?

– Впусти ее, – сказала Синди, она лежала, уткнувшись лицом в подушку.

– Что, любимая?

Синди села:

– Я сказала – впусти ее. Будь добр, Том.

– Ты с ума сошла? – поинтересовался Том.

– Да. Пусть она войдет.

Тому ничего не оставалось, как спуститься, открыть «парадную» дверь, которой они никогда не пользовались, и вот уже миссис Киттеридж поднималась по лестнице, следуя за Томом, а спустя несколько секунд появилась на пороге спальни. Одета она была в ту же красную куртку, что и вчера, довольно толстую, какой и положено быть зимней куртке.

– Привет, миссис Киттеридж, – поздоровалась Синди. Она сидела в кровати, подложив под спину подушки. – Том, не возьмешь у гостьи куртку?

Сняв верхнюю одежду, миссис Киттеридж вручила ее Тому.

– Синди, мне остаться? – спросил Том.

Синди отрицательно покачала головой, и он потащился вниз с курткой миссис Киттеридж.

На миссис Киттеридж были черные брюки и нечто вроде жакета, длинного, до середины бедер, с красно-оранжевым рисунком. Свою черную кожаную сумку она поставила на пол.

– Зови меня Оливия. Если сможешь. Некоторые не могут – из тех, для кого я всю жизнь была миссис Киттеридж.

Синди посмотрела на гостью и заметила, что в ее глазах мерцает свет.

– Думаю, я могу называть вас Оливия. Здравствуйте, Оливия. – Синди покрутила головой: – Вон то кресло, придвиньте его сюда, к кровати.