И снова Оливия

Боб не ответил. Не нашел что ответить. Но некую нереальность происходящего он ощутил, и в голове у него всплыло слово «предубеждение», и он подумал, что лучше бы ему сосредоточиться на дороге, что он и сделал; вскоре они доехали до больницы.

* * *

Из больницы Хелен отпустили только к полуночи. Она сломала руку, два ребра, и лицо у нее было в синяках, а один глаз распух и обрел фиолетовый окрас. Она молча сидела в холле с загипсованной рукой, согнутой в локте, дожидаясь, пока Джим – которого Маргарет свозила к себе, чтобы он забрал свою машину, – откроет дверцу и поможет ей забраться внутрь. Ей сделали томографию мозга, но ничего не обнаружили, а также несколько рентгеновских снимков на случай повреждений внутренних органов. Боб сел на заднее сиденье и отправил Маргарет сообщение: с Хелен все нормально, и Маргарет может ложиться спать.

Джим сообщил брату через плечо:

– Со сломанными ребрами нужно спать сидя.

– Хелен, – Боб легонько погладил Хелен по затылку. – Бедняжка.

– Хелли, – сказал Джим, – завтра едем домой. Я возьму кроссовер напрокат, в нем тебе будет уютнее.

Боб заметил, как Хелен осторожно кивнула.

В гостинице Боб помог усадить Хелен – после того, как она облачилась в пижаму и халат, рука в гипсе торчала наружу – в кресло с высокой спинкой, одно из двух, имевшихся в гостиной, и уехал, пообещав скоро вернуться.

Когда он поднялся по лестнице в спальню, то с удивлением обнаружил, что Маргарет крепко спит. На тумбочке у кровати горел маленький светильник, и Боб смотрел на свою жену, казавшуюся ему сейчас почти чужим человеком. Теперь он понимал, сколь однобоко она воспринимает мир, незнакомый ей либо непонятный, в этом она походила на его сестру, тоже не любившую Хелен. И Боб не сомневался: не проживи он в Нью-Йорке столько лет – благодаря брату, которого он любил тогда как бога, богатому и знаменитому в те годы брату, обитателю Нью-Йорка, – он бы думал и чувствовал так же, как Маргарет. Но он смотрел на мир иначе. Боб выключил светильник, спустился по лестнице и вернулся в гостиницу.

Дверь в номер была не заперта, и он вошел, стараясь не шуметь. Джим храпел в кровати, Хелен сидела в кресле и, кажется, дремала. На ногах у нее были легкие розовые шлепанцы с пушистыми помпонами.

Тоска навалилась на Боба, тяжкая, какой он давно не испытывал. Он всегда скучал по брату – своему несравненному брату! – а его брат скучал по штату Мэн. Но брат был женат на женщине, ненавидевшей Мэн, и Боб знал, что они больше никогда сюда не приедут. Джим проживет остаток своей жизни в Нью-Йорке, будто в ссылке. А Боб проживет остаток своей жизни в Мэне, и тоже как в ссылке. Ему будет вечно не хватать Пэм, ему будет вечно не хватать Нью-Йорка, пусть даже он и не отменит свои ежегодные визиты в этот город. В Мэне он ссыльный. И непостижимость того, как сложилась его жизнь, и жизнь Джима, и даже жизнь Пэм, погружала Боба в глубокую печаль.

Из кресла донесся шорох, еще какой-то звук, проснувшаяся Хелен тихо плакала.

– О, Хелен. – Он подошел к ней, достал бумажный платок из коробки на столике, приложил платок к ее носу и сказал ласково: – Сморкайся.

Хелен хихикнула, и Боб сел на корточки рядом с креслом. Погладил Хелен по голове, смахнул волосы, упавшие на лоб.

– Ну же, с тобой все будет хорошо. Завтра Джим доставит тебя прямиком домой, и ты больше никогда не вернешься в этот ужасный штат.

В полутьме комнаты она смотрела на него, опухший глаз был закрыт, но другим глазом она впивалась в его лицо.

– Но ведь ты живешь здесь. Для тебя он не ужасен, правда, Бобби?

Помолчав, он шепнул:

– Иногда правда. – И подмигнул, она снова хихикнула.

– Бобби?

– Что, Хелен?

– Я всегда любила тебя.

– Знаю. И я всегда любил тебя.

Хелен тихонько кивнула.

– Чудесно, – сказала она. – Меня клонит в сон.

– Отдыхай. Я здесь, рядом. А Джим в соседней комнате.

– Он храпит?

– Да.

– Хорошо, Бобби.

Боб опустился на пятки, какое-то время понаблюдал за Хелен, веки ее были закрыты, и он бесшумно перебрался в кресло напротив. У него все болело, словно он прошагал слишком большое расстояние, уже непосильное его телу, и Боб подумал: «Душа моя болит».

И потом внезапная мысль: к одиночеству человеческого существования нельзя относиться как к пустой выдумке, и все то, что предпринимают люди в надежде уберечь себя от зияющей черной бездны, требует уважения, это справедливо по отношению к Джиму и Хелен, и по отношению к Маргарет, и к нему самому.

– Бобби? – прошептала Хелен.

– Что такое, Хелен? – Он встал, шагнул к ней.

– Ничего. Я просто хотела убедиться, что ты здесь.

– Я здесь. – Боб немного постоял около нее и вернулся в свое кресло. – И никуда отсюда не денусь, – закончил он.

Поэт, та самая