И сплетаются нити судьбы...

С того дня они виделись ежедневно: Яша под покровом ночи приходил к ней. Света с замиранием сердца смотрела, как он перелезает через подоконник. Если не было дождя, то цыган тихо поджидал девушку под окном, а она выскальзывала незаметно из дома. Они убегали от людей, от мира, от всего. Иногда сидели на берегу реки, и звонкий голос красавца-цыгана летел над ней, и Свете казалось, что даже птицы и цикады замолкали, очарованные песней. Яша звал Свету своей Лебедушкой. Не уставал говорить о ее красоте, и она чувствовала себя именно такой: нежной, как лепесток розы; ласковой, как луч солнца на заре; красивой, светлой, как день Божий.

И она действительно расцвела, похорошела. К ней, припозднившись, пришла ее весна. Та самая, которая превращает гадкого утенка в прекрасного лебедя. Парни стали поглядывать на похорошевшую Светлану, кто-то даже отважился и пригласил ее на танцы, но девушка отказалась. Днем она вспоминала прошедшую ночь и думала о предстоящей. Когда она вспоминала Яшу, то невольно улыбалась. Полина Яковлевна тоже заметила перемены в дочери, но не знала, с чем это связано, пока однажды Дарья Ивановна, соседка, не сказала, глядя вслед удаляющейся с коромыслом на плечах Светлане:

— Похорошела твоя Светланка, слов нет. Никак влюбилась, а, Поль? Девка — умница: тихохонько так встречается. Никто и не знает, с кем, да только шила-то в мешке не утаишь, всё равно узнают. А светится вся, будто кто загодя песочком начистил. Гляди, как бы в подоле не принесла.

— Ты чего городишь? — возмутилась женщина.

Дарья Ивановна подбоченилась:

— Городят огород! А я говорю. Ты же не ори да послушай, что люди рассказывают.

Полина Яковлевна помрачнела. Ей ли не знать, что злые языки могут намолоть о девушке, которая засиделась в девках?

— Ну? — поторопила она.

— Вот тебе и ну! — с жаром накинулась Дарья Ивановна на соседку. — Говорят, будто ночью видели твою Светку с парнем одним. Ненашенский он. Я тебе больше скажу: цыган! Тот самый, что коней в колхозе ворует. Вот поймают его, посадят, а Светка твоя с брюхом останется…

— Да что ты такое напридумывала? — перебила ее Полина Яковлевна. — Цыган! Да Света на нормальных, наших парней, не смотрит, так как несерьезные они. Одна водка на уме, а уж цыган?!

— А ты не ори, Полина, — не сдавалась Дарья Ивановна, — сама-то спроси девку.

С этими словами женщина подхватила коромысло и ушла. Полина Яковлевна чуть не бегом поспешила домой. Как коршун на цыпленка налетела она на дочь:

— Слышала, что люди-то говорят о тебе? — спросила она прямо с порога.

Девушка подняла на мать свои ясные глаза, и Полина Яковлевна опустилась на лавку, догадавшись, что соседка не солгала. Дочь стояла перед побледневшей матерью, а та смотрела и понимала, что сама виновата во всём: уж больно много свободы дала в свое время, и теперь Свету нельзя изменить, можно только сломать. Да только сломанное дерево плохо растет — долго помнит обиду. Да и что скажешь взрослой девушке, которая никак не зависит от матери, скорее, наоборот: мать одевает и обувает, да еще и дефицитные продукты достает.

— Так это правда? — тихо спросила мать.

— Смотря что, — ответила девушка, и голос ее звучал твердо, как бы говоря: обидеть себя не дам, но и от правды не отрекусь.

— Что ты с цыганом спуталась! — выговорила мать, и ее голос звучал глухо.

Девушка побледнела, сжав кулаки, вздернула вверх голову и ответила:

— Не спуталась, а полюбила!

Мать подскочила, бросилась на дочь, занося руку. Света шагнула назад и сказала:

— Если ударишь меня — сбегу из дома. Тебя люблю и знаю, что ты многим пожертвовала ради меня, но и любовь свою не предам!

Мать так и застыла. Света же проскользнула мимо и направилась к дверям.

— Дуреха! Ведь он поиграет тобой и бросит! — крикнула в отчаянье мать.

Девушка остановилась, повернулась, глаза ее сверкали, а слова, произнесенные ею, еще долго звучали в ушах бедной женщины:

— Возможно, ты и права. Только я поняла, что по-настоящему живу лишь последние две недели. Ну и что, что он цыган. На меня в его таборе тоже косо смотрят, а его бабка — она видит судьбы людей в их глазах — сказала, что мою судьбу переезжает цыганская кибитка, а Яша по жизни со светом в душе пойдет, и не будет у нас другой жизни. Мама, милая, родная, я люблю его!

Девушка бросилась к матери, а та тихо плакала, сидя на лавке. Света тоже заревела, обнимая мать. Она стояла перед матерью на коленях, а та прижимала к груди свое дитя, потерявшее голову.

— Такая умница и такая глупая, — сквозь слезы прошептала она, гладя дочь по льняным волосам.

— Мама, он хороший, он любит меня, а я… Я жить без него не могу! — зашептала горячо Света.

— Что ты? Что ты? Не смей даже говорить так! — зачастила Полина Яковлевна. — Глупышка моя, бросит он тебя. Всё это сказки про цыганские кибитки, переехавшие через твою жизнь. Цыгане — они такие: ни кола ни двора, что во поле ветер вольный.

Света, закрыв глаза, покачала головой:

— Ой, мамочка! Если бы ты знала, сколько раз я себе это повторяла! А посмотрю на него, и солнце в душу светит.