И сто смертей(Романы)

Это было большое двухэтажное строение, деревянный каркас которого был обшит досками, пропитанными против сырости олифой. Внизу помещались сараи для всех квартир и прачечная, а весь верхний этаж с большими окнами служил чердаком для сушки белья. Летом белье жильцов сушилось во дворе, на ветру и на солнце, и Елена могла из тесной дворницкой квартиры, где она после смерти матери жила вдвоем с отцом, перебраться в солнечную тишину пустого чердачного этажа. Девушкой она была опрятной и порядочной, и хозяева считали даже весьма желательным, чтобы она там ночевала. Нехорошо, когда за домом нет пригляда.

В том просторном, с тесовым полом помещении, которое из-за белья содержалось в идеальной чистоте, где не было никакой другой мебели, кроме узкой Елениной кровати и табуретки, они встретились, и им открылись первые радости.

Однако дом Робинзона был неподходящим местом для сохранения тайн. Здесь были зрячими даже окна, нарисованные черной краской на стенах. Однажды вечером, когда молодой Берг, спустившись от Елены, с четверть часа просидел на скамейке в сиреневой беседке, чтобы согнать со щек предательский румянец возбуждения, и потом с притворным бесстрастием вошел в родительскую квартиру, его на кухне дожидались отец и мачеха. Удивленный такой встречей, он остановился возле двери. Отец уставился на него серым свинцовым взглядом.

— Ты это откуда? — сурово спросил он.

Молодой Берг пожал плечами.

— С улицы, — ответил он неопределенно.

— Из борделя, — уточнила бесстрастным, колючим голосом мачеха, судорожно прижимая руки к поясу передника.

От смущения у Берга перехватило дух. Подобных слов эти стены еще не слышали.

Тогда отец решительным шагом направился через всю кухню к сыну и ударил его ладонью по лицу. У юноши просто язык отнялся. Отец повернулся на каблуках, отошел к окну и безмолвно уставился во двор. Во время этой сцены мачеха не проронила больше ни слова.

В тот же вечер молодой Берг уехал. Отправился ночным поездом, не дождавшись конца побывки, в пустующую казарму летной школы. К Елене он не зашел — произнесенное мачехой слово будто прилипло к нему и могло осквернить девушку. С отцом он не обмолвился больше ни единым словом, с мачехой даже не попрощался. Его отъезд в семье приняли с молчаливым одобрением: тот, кто не умеет блюсти себя, должен исчезнуть.

Для Елены бегство Берга осталось необъяснимым, ее душа болела, но разузнать что-либо было не у кого. Девушка схоронила в себе сонм безответных вопросов и свое горе.

Постепенно она своим женским чутьем начала кое о чем догадываться, судя по необычности взгляда госпожи Берг, ее жгучей язвительности, от которой Елену в их редкие встречи всегда бросало в дрожь.

После того дня, оставившего на душе отвратительный осадок, Берг уже ни разу не переступал порога отцовского дома. Так явно распорядилась и судьба. Началась война, курсантов в спешном порядке выпустили из школы, и с тех пор к Елене время от времени начали приходить письма, на которых стоял штамп полевой почты. В ящик Бергов такие письма никогда не попадали. Только из писем Елены Берг порой узнавал что-то о доме Робинзона и судьбах его обитателей. Во время похорон отца Берг находился очень далеко, на фронтовом аэродроме, и печальное сообщение добралось до него лишь тогда, когда старый железнодорожник уже довольно длительное время покоился на своей конечной остановке — городском кладбище.

Последнее письмо от Берга Елена получила всего за несколько дней до того, как сгорел дом Робинзона. Елена полагала, что могли быть письма и еще, но в хаосе последних недель войны они просто затерялись — тем более если сгорел дотла дом, куда они адресованы. В одном она была все же твердо уверена: на углу Малой улицы находилось единственное на земле место, где Берг когда-либо мог бы искать ее. Поэтому она при первой же возможности после недель отчаяния, проведенных в беженском бараке, присмотрела себе поблизости жилье в полуподвальной квартире, откуда в тревожные времена жильцы куда-то съехали. Когда наконец на углу бульвара возвели новый дом, Елена использовала все, чтобы поселиться именно там.

С тех пор уже минули годы. Пока еще Берг ее здесь не искал.

Во дворе бывшего дома Робинзона Елена в одну из весен завела себе кур.

Никто не знал, то ли она занялась этим по бережливой послевоенной привычке, то ли для того, чтобы хоть таким образом чуточку развеять гнетущее одиночество. У нее совсем не было подруг, мужчины же сторонились Елены из-за постоянно сжатых, как бы презрительно кривящихся губ. Мужчинам казалось, что на лице ее постоянно готова возникнуть неприятная, чересчур проницательная усмешка. К тому же и ряды мужчин, которые бы по возрасту подходили Елене, в войну значительно поредели.