И тогда я солгал

Я отодвигаюсь, и моя спина упирается в стену. Он обмяк рядом со мной, склонив голову себе на грудь. Он совсем вымотался, пока мы залезали в убежище. Основное делал я — изо всех сил тянул его вперед и поддерживал, чтобы он не свалился в лужу на дне воронки. Я боялся за его ноги, но еще больше боялся, что мы останемся на виду.

Выпрастываю руку и обшариваю грубую кирпичную кладку туннеля под Альберт-Хаусом. Я совсем запутался. Такое бывает от усталости. Думаешь, будто делаешь одно, а в действительности делаешь другое. Думаешь даже, будто проснулся, а на самом деле спишь. За это могут расстрелять. Бывает, что шагаешь в строю и спишь на ходу.

Я в убежище внутри воронки. Я под Альберт-Хаусом. И то, и другое правда, и я оказываюсь то тут, то там. Неизменно лишь то, что рядом Фредерик. Я меняю положение, и он тоже. После всех усилий забраться сюда он заснул. Своим немалым весом наваливается на меня. Я обхватываю его плечи правой рукой, чтобы поддержать его. Он большой, тяжелый, холодный. Поэтому я понимаю, что он не призрак. Сквозь призрак можно просунуть руку и ничего не почувствовать. И он ничего не почувствует. Но даже в глубоком сне Фредерик знает, что я рядом. Он тяжело вздыхает и поворачивает голову ко мне.

Почему я не догадался поискать его здесь? Разумеется, человек вернется к себе домой.

— Фредерик, — повторяю я, не ожидая ответа, просто хочу произнести его имя вслух.

Он еще не готов разговаривать. Он просто хочет сидеть здесь, привалившись ко мне, погрузившись в дремоту. Я устраиваюсь поудобнее и обхватываю его покрепче, чтобы он не ускользнул от меня. Может быть, это мое воображение, но он, кажется, стал теплее. Холод, что внутри него, понемногу, понемногу отступает. Пусть это продлится, сколько продлится. Я не тороплюсь. Я не хотел бы оказаться больше нигде на свете.

— Тебе хорошо тут со мной, парень, — говорю я ему. — Мы с тобой еще подурачимся, верно?

Я чувствую, как он улыбается мне в плечо. Я знаю, почему он улыбается. Потому что я говорю, как умею сам, не так, как он. Не так, как написано в тех книгах из библиотеки мистера Денниса. Я обнимаю его как можно крепче и баюкаю, но при этом почти не двигаю, потому что боюсь потревожить его ногу. Баюкаю его безостановочно, подобно тому, как кровь колышется внутри тела, не проступая на поверхность. А сам тем временем раскрываюсь изнутри, чего еще никогда не бывало. Я даже не знаю, что внутри меня. Быть может, тьма — много, много тьмы, она бархатистая и не промозглая, совсем другая, чем когда вглядываешься в ночь, со страхом ожидая утра. Я баюкаю Фредерика еще нежнее. Наконец и я, и он замираем.

Не похоже, что мы в подвале Альберт-Хауса. Стенки воронки влажные. Снаружи страшный шум, будто взрывается тысяча котлов. Я чувствую, как он проникает сквозь землю. Может быть, пришло время «вечерней ненависти».[25] Если до темноты они не придут отбивать свой пост подслушивания, у нас есть шанс. Целый день миновал, а они не пришли. Когда стемнеет, мы сможем ползти. Я могу потащить его на спине. На это у меня хватит силы. Как-нибудь его вытащу.

— Как нога, Фредерик?

Он не отвечает. Я знаю: бережет энергию. Понимает, что снова наступит темнота, и ночь даст нам шанс. Мы не можем оставаться здесь. От него пахнет кровью. Она уже подсыхает, запекается коркой. Внизу, в воде на дне воронки, плеснула крыса. А может быть, лягушка. Ночью слышно, как они квакают. В воронках их целые сотни. Живые существа собираются отовсюду. Они тут у себя дома, даже если именно в этом месте оказываются впервые. Лягушки и вороны, крысы и жуки. Трупные мухи — самые жирные, какие только бывают. Тараканы. А среди развороченных комьев земли кишмя кишат сороки. Ума не приложу, откуда они берутся. Когда утром вытягиваешь руку, все мешки с песком облеплены слизняками.

По лицу у Бланко полз слизняк, прямо к уголку рта, а еще один был в волосах. Слышали бы вы, как он орал, когда я сказал ему об этом! Обеими руками вцепился в волосы. По-моему, крысы гораздо хуже. Но крысы почти никогда не кусают живую плоть. Шныряют вокруг, но отличают мертвого от живого.

От Фредерика пахнет кровью. Это ничего, пусть будет как есть, пока не доставим его на перевязочный пункт. Легкую рану можно перевязать. Тяжелую лучше не трогать, если не знаешь точно, что делать.

— Ждать уже недолго, — говорю я. — Темнеет. Скоро мы вытащим тебя отсюда.

Мне кажется, что я заснул. Время делает скачок вперед, потом снова идет по-прежнему. Во рту у меня пересохло. Я хочу пить. На дне воронки поблескивает вода. Если я спущусь, то уже не смогу взобраться назад. Я уверен, что в воде крысы. Плавают, выставив наружу усики и глаза. Убежище высоко в стенке воронки, недалеко от самого верха. Немцы даже проделали ступени до края воронки, чтобы легче было подниматься и спускаться. Эта воронка делает им честь. Они постоянно подслушивали нас. Телефонировали своей артиллерии, когда мы будем атаковать. Весьма обстоятельный подход, как говорил мистер Тремо.