И тогда я солгал

— Не такое уж и плохое, — возразил я. То, что Фредерику пришла такая мысль, внезапно показалось мне очень важным. Он унесся куда-то далеко и погрузился во мрак. Нельзя, чтобы он возглавлял вылазку в таком душевном состоянии. Как будто почувствовав, о чем я думаю, он взял себя в руки.

— Тебе надо было перейти в снайперское отделение, — сделанным оживлением произнес он.

— Мне лучше тут, где я есть.

— Вот как? Может быть, и лучше. Помнишь то стихотворение, которое ты рассказывал тогда, в саду? Про море? Помнишь еще что-нибудь из него?

— Оно длинное, — ответил я, хотя знал каждую строчку.

— Да? Тогда расскажи мне оттуда какой-нибудь кусок. Ты сам не знаешь, пустомеля, как хорошо тебе, что ты носишь в голове целую библиотеку.

— Странно это слышать. Ты ведь и близко не подходил к отцовской библиотеке.

— Да, но здесь… Хочется совсем другого, вот в чем дело. Ты можешь представить себе гавань, как она была? Я пытаюсь вообразить ее в красках, но не могу правильно подобрать цвет воды. Получается темная, будто жижа под настилом.

— Я об этом не думаю.

— Наверное, так лучше всего. Но я не могу удержаться от мыслей.

Он беспокойно тянет за ветку, и нас осыпают дождевые капли. Я отклоняюсь, а он смеется, но это не настоящий смех. Его глаза не меняют выражения и устремлены на меня.

— Можешь прочесть мне опять те стихи? — спрашивает он.

Я знаю, какие он имеет в виду, и не делаю вид, будто не понимаю.

Любимая, так будем же верны
Друг другу! В этот мир, что мнится нам
Прекрасной сказкой, преданной мечтам,
Созданьем обновленья и весны,
Не входят ни любовь, ни свет, ничьи
Надежды, ни покой, ни боли облегченье.
Мы здесь как на темнеющей арене,
Где всё смешалось: жертвы, палачи,
Где армии невежд гремят в ночи.

Когда я заканчиваю, мы оба некоторое время молчим. А потом Фредерик говорит:

— Это про нас.

Я настораживаюсь, жду продолжения. Мое сердце тяжело стучит.

— «Где армии невежд гремят в ночи».

Все мое тело разочарованно обмякает.

— Да, — говорю я.

Фредерик оглядывает сад. Дневной свет меркнет. Опять сырые сумерки, опять вечер. Вылазка. Мне нужно быть со всеми остальными. Иногда наедине с другим человеком чувствуешь себя более одиноко, чем когда совсем один. Я устал от стихов. Мне внезапно опротивело все это общество: Мэтью Арнольд, Теннисон, Кольридж, лорд Байрон, Кристина Россетти и прочие. Окопы моей памяти забиты поэтами, которые скрючились в них и не хотят вылезать. Хотел бы я посмотреть, как Кристина Россетти встанет на стрелковую ступень. А потом я слышу, что Фредерик смеется, и на этот раз смех настоящий, теплый и радостный.

— Что ты там бормочешь, пустомеля?

— Кристина Россетти.

— У тебя вид, словно ты хочешь кого-нибудь застрелить. Кто она? Такое имя могло бы быть у шпионки. Понятия не имею, как ты все это носишь в голове.

— Они никогда не были во Франции.

— Тем лучше для них. — Он смотрит на часы. — Мне пора. Мы еще увидимся? Конечно, да.

— Да, черт возьми, хорошо бы! Особенно учитывая то, что в бой нас поведете вы. Сэр.

Я сразу жалею, что сказал это. Он отступает назад на полшага. Я беру его за руку.

— Ты запомнил не ту строчку, — говорю я. — У тебя дурацкая память.

Он не двигается, глядит на меня. Я бы даже сказал, в меня. Не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так на меня смотрел.

— Нет, ту, — отрезает он. — Я все запомнил.

— Сэр! Сообщение от капитана Ферримена.

Я не видел, как он подошел. Вестовой, весь вымокший под дождем, задыхаясь, ввалился в садовую калитку. Молодой парнишка. Зеленый юнец.

— Надо идти, — говорю я. — Ребята в «Кошачьей шубке».

— Выпей и за меня.

Я не хочу его покидать. Потому что идет дождь, потому что в саду мокро и холодно, а обстрел неизвестно когда закончится. Мне почти что хочется, чтобы он пошел со мной в «Кошачью шубку», но это, конечно, невозможно. Словно зная, о чем я думаю, и не желая, чтобы я его жалел, он поспешно произносит:

— Из батальонного штаба прислали очередную бумажку. Твое счастье, что тебе не приходится их читать.