И у палачей есть душа

Еще более настойчивым тоном, чем накануне, я потребовала позвонить в швейцарское посольство, так как была убеждена, что моя национальность дает мне неприкосновенность, позволяющую все привести в порядок в самое короткое время. «Мы этим займемся», — заверил он. Обещание не принесло мне ни уверенности, ни утешения. Чем дальше шло время, тем больше мое упорное запирательство во всем, что касалось моего активного участия в Сопротивлении, пробуждало в гестаповце пассивное сопротивление. Сидя передо мной, он заполнял формуляры и хлопал по ним печатью с такой яростью, будто хотел прихлопнуть муху. Затем меня отвели к офицерам более высокого ранга. Один из них участвовал в праздновании дня рождения генерала, для которого я играла на фортепиано. Я его узнала, и он меня тотчас же узнал. После нескольких секунд оцепенения он взорвался: «Как, это вы! Так называемая пианисточка, якобы ничего не понимающая в политике, просящая нас освободить ее ни в чем не повинных товарищей! А на самом деле вы — террористка!»

Террорист — их любимое слово. Они никогда не называли иначе участников Сопротивления. Гневные излияния офицера длились несколько долгих минут. Ничто не могло его остановить. Он не мог смириться с тем, что его облапошила девчонка двадцати лет. Мой арест продемонстрировал степень наивности самой инквизиторской полиции в мире. Несомненно, мне придется за это платить.

Меня отвели обратно в мою комнату, принесли скудную еду. Дверь открылась единственный раз за день: миска овощного супа, почти безвкусного, и краюшка хлеба.

Я смирилась с необходимостью провести вторую ночь на авеню Фош. Но, к моему полному удивлению, двое гестаповцев заставили меня почти скатиться вниз по лестнице. Несмотря на их грубость, я снова начала надеяться… Значит, меня наконец, освободили? Надежда длилась недолго. Перед зданием меня ждал зарешеченный фургон, похожий на корзину для салата, а в нем уже сидели другие люди, четверо, насколько я помню, с совершенно потухшим взглядом. Я сразу поняла, что сажусь не в транспорт на свободу. Было темно.

В крошечном заднем окошке я разглядела Триумфальную Арку, постепенно уменьшавшуюся по мере удаления от Парижа. Стало ясно, если даже мы сомневались в этом раньше, что это был явно не наш триумф.

Сколько времени длился переезд? Путь казался мне нескончаемым и мучительным. Машина катила всю ночь. От шума мотора у меня разболелась голова, тем более, что мы не могли заглушить этот шум разговорами. В начале пути я обратилась к моим спутникам с вопросами: «Кто вы?», «В чем вас обвиняют?», «Знаете ли вы, куда нас везут?» Но мои вопросы сухо прервал один из стражей: «Вы не имеете права говорить между собой».

Раз я не могла говорить со спутниками, я стала смотреть на них и начала за них молиться. Я просила Господа даровать им силы. Один из них вызывал у меня жалость. Он явно был моложе всех, не старше двадцати, и в его глазах читался страх.

«Мои родители беспокоятся, позвольте мне хотя бы их предупредить», — умолял он голосом, прерывавшимся от рыданий, но очень скоро в фургоне воцарилась печальная тишина. Через минуту я задремала.

Вся дорога заняла сутки. Конечности у нас онемели, остановки были редки и сведены к минимуму, потому что шоферы и охранники были одержимы страхом, что один из нас может улучить момент и сбежать. Между тем, мы не были уже на это способны. Насколько я помню, путешествие наше закончилось тоже вечером, было темно, и нас сразу бросили на соломенные тюфяки.

Где мы? Никто не вручил нам ни план местности, ни брошюру для ознакомления… Только длительность путешествия позволила нам заключить, что мы находимся в сотнях километров от Парижа. По тому, как было тепло, несмотря на то, что ночь довольно давно наступила, я догадалась, что мы находимся на юге Франции. Наконец интуиция, которую подтверждал особый запах воздуха, подсказала мне, что мы недалеко от моря. Позже я узнала, что мы находимся в Андай, крайнем пункте Франции на границе с Испанией.

Я также быстро поняла, что мы находимся в большом богатом доме, позже я узнала, что немцы реквизировали в этом районе множество вилл, чтобы контролировать границу. Пока граница еще существовала, демаркационная линия проходила через Нижние Пиринеи, позже их перекрестили в Атлантические Пиренеи. Но двойная граница, со свободной зоной и с Испанией, превратила эти земли в чрезвычайно удобное место для участников Сопротивления, стремившихся присоединиться к воюющей армии. Андайский пляж был действительно крайней точкой французской земли. Отсюда легко понять причины пристального наблюдения немцев за этим районом.

Некоторые реквизированные виллы стали местом заключения арестованных участников Сопротивления. Так было и с той виллой, куда меня привезли. Ее малая вместимость служила залогом соблюдения тайны. Большую тюрьму было бы легко обнаружить и опознать.