И в горе, и в радости

Отец припарковался на другой стороне улицы вторым рядом. Позади машины рядом с навесом стояла группа мусорных баков. Я была слишком измучена болью, чтобы раздумывать о том, что случилось бы, если бы вместо возвращения в квартиру Джонатана в вечер помолвки я побежала в другом направлении, туда, куда ушел Патрик. Взяв меня за руку, Ингрид подвела меня к машине и помогла сесть спереди. Отец наклонился, чтобы пристегнуть мой ремень безопасности, и на каждом светофоре по дороге домой он протягивал руку через подлокотник и сжимал мою ладонь со словами «моя дорогая девочка, моя дорогая девочка», пока не загорался зеленый и ему не приходилось ехать дальше.

Когда он припарковался перед домом, я увидела в окне свою мать. Я знала все, что она скажет, и даже, возможно, порядок, в котором будет это говорить в данном – моем последнем – случае. Я не больная, я очень возбудимая. Я не могу саморегулироваться. И если даже у меня и правда есть склонность к депрессии, то у меня еще есть невероятная способность приурочивать свои темные периоды, например к выставкам, важным для карьеры других людей. Я расцветала от негативного внимания, и если для того, чтобы заполучить его, мне нужно было что-то сломать, или закричать, или, как в данном случае, скажет она, разрушить брак – я это делала. Но лучше всего игнорировать меня, как малыша, бьющегося в истерике полу магазина. И как только я успокоюсь, можно подумать о том, как мое поведение повлияло на других людей, затормозило их карьеру, стоило им зятя, которого они стали обожать еще сильнее с тех пор, как узнали, что он свой человек из мира искусства, человек, который готов на взаимный флирт, человек, который всегда не против прикончить одну бутылку, чтобы открыть следующую.

Я не хотела выходить из машины.

Хэмиш и мой отец внесли в дом чемоданы. Ингрид подождала, пока я скажу «хорошо», и завела меня внутрь. К тому времени мать куда-то отошла. Ингрид отвела меня в мою комнату. Кровать была застелена, а рядом на стуле, который всегда служил прикроватной тумбочкой, стояла керамическая банка с веточками плюща, отрезанными от плети, которая росла на стене сарая матери. Я поблагодарила Ингрид за то, что она их принесла. Она сказала: «Это не я. Давай-ка…» – и откинула одеяло.

Какое-то время она лежала рядом со мной и гладила меня по внутренней стороне руки, рассказывая о надоедливой сестре Хэмиша и принципах диеты Южного пляжа. В конце концов она сказала, что уйдет, чтобы я могла поспать. Она поставила ноги на пол, но осталась сидеть на краю кровати.

– Марта, все будет хорошо. Обещаю, ты справишься с этим гораздо быстрее, чем думаешь.

Я села и прислонилась к стене, обняв себя за ноги.

– Мы собирались завести ребенка.

Лицо Ингрид исказилось. Она потянулась к моей ноге и схватилась за нее.

– Марта. – Ее голос был таким тихим. – Ты сказала…

– Это была идея Джонатана.

– Значит, ты на самом деле не хотела его. Это он тебя уговорил.

– Я позволила ему.

Она нахмурилась – сначала я подумала, что из-за меня, но это было презрение к Джонатану.

– Он просто гребаный торговец тачками. – Она сжала мою ногу и сказала, что ей очень жаль. А потом: – Слава богу, этого не произошло. Можешь себе представить, Джонатан-Херова-Бесячая-Рожа и отец.

Ингрид отпустила мою ногу и сказала, что вернется позже и что все-таки все будет хорошо.

Когда Ингрид выходила, зашла мать и остановилась, едва переступив порог, коротко взглянула на плющ.

– Не могу вспомнить, наливала я туда воду или нет. – Затем она повернулась, чтобы снова уйти, но остановилась у двери и сказала: – Марта. Джонатан козел.

* * *

Утром я принялась раскладывать одежду, которую упаковал Хэмиш, затем остановилась, понимая, что она мне не нужна. Вещи, которые я приобрела, когда мы с Джонатаном были вместе, вещи, которыми я владела раньше, теперь были отравлены какой-то связью с ним.

Открытый ящик больше не закрывался. Позади него я обнаружила наполовину использованную коробку таблеток из прошлой эпохи с названием, которое я не узнала, прописанную врачом, чье имя ничего не значило, от той патологии, которая, по его мнению, у меня была. Я выдавила несколько и понадеялась, что они заставят меня почувствовать себя лучше, хотя срок годности уже истек.

Когда зазвонил телефон, своего рода мышечная память заставила меня выйти из комнаты и спуститься на кухню. Отвечать на звонки было частью списка обязанностей, от выполнения которых моя мать давно сознательно открестилась, ведь это отвлекало ее от переосмысления материалов: так же как уборка, готовка или воспитание дочерей. Часто ее крик, чтобы «кто-нибудь, черт подери, ответил», собирал меня, отца и Ингрид в одной комнате через минуту, как пожарная сигнализация. Я забыла об этом, и хотя когда-то я это ненавидела, чувство скольжения ног в носках с краешка каждой покрытой ковролином лестничной ступени заставило меня испытать ностальгию по жизни в этом доме вчетвером. Но только в том понимании ностальгии, которому когда-то потом научил меня Перегрин – «подлинному греческому, Марта».