И в горе, и в радости

Поскольку в моей комнате было невозможно восстановиться эмоционально, а саундтрек переосмысления материалов, которым занималась мать, постоянно доносился из окна, отец позвал меня провести время в его кабинете, как будто мне снова семнадцать, – он не озвучил этого, но мы оба это знали. В течение нескольких дней я так и делала, но с тех пор сочинение стихов стало заметно менее приятным. Теперь для этого требовалось чаще вставать и скрипеть стулом, ходить по комнате, вздыхать и читать вслух стихи других поэтов, что, по его словам, помогало ему настроиться, хотя, очевидно, недостаточно.

Я переместилась вниз на кухню и начала писать роман. Сверху доносились звуки его мук. Я стала ходить в библиотеку. Мне там понравилось, но роман продолжал клониться в сторону автобиографии, и я не могла укротить его. Я представляла, как выступаю на писательском фестивале и из аудитории доносится вопрос, какая часть книги основана на моей собственной жизни. И я должна сказать – вся! На ее четырехстах страницах нет ни капли вымысла! За исключением той части, где муж – который в реальной жизни блондин и не убит – решает перенести свою дорогую кофемашину в другую часть кухни, и когда он приподнимает ее, коричневая вода из сборного лотка каскадом стекает по его белым джинсам.

Эта и все другие сцены, казалось, трепетали от блеска и юмора, когда я их печатала. На следующий день они читались как опус пятнадцатилетнего подростка, ободряемого родителями. В целом было заметно, насколько мой стиль меняется в зависимости от того, кого я читала в тот момент. Невразумительная смесь из Джоан Дидион, антиутопической фантастики и колумнистки из газеты «Индепендент», которая превратила свой развод в сериал.

Я сдалась и начала читать романы, напечатанные крупным шрифтом, пока не поняла, что подружилась с пожилым контингентом, который также проводил свои дни в тихой зоне библиотеки, поэтому к тому времени, когда они пригласили меня пообедать в блинной, мое согласие не казалось странным.

* * *

Николас переехал на Голдхок-роуд через месяц после меня, отчего дом, по словам моей матери, стал ощущаться как храм безработицы. Он прибыл из реабилитационного центра без предупреждения и сказал нам, что, если ему придется отправиться в Белгравию, он вернется к веществам через двадцать четыре часа.

Поскольку он всегда был непредсказуем, что напоминало мне мою мать, и периодически впадал в депрессию, что напоминало мне меня, Николас нравился мне меньше всех остальных моих кузенов. Но его присутствие означало, что по вечерам к нам будет заходить Оливер, чтобы посмотреть с ним телевизор или посидеть рядом, пока он проходит девятый шаг[7] с бывшими друзьями по телефону.

Оливер приносил свою стирку и привозил Патрика всякий раз, когда тот бывал в Лондоне, потому что, хотя квартира в Бетнал-Грин была удобно расположена, как он говорил: между рестораном навынос со специализацией на всех кухнях мира и поставщиком накладных человеческих и искусственных волос, в этой квартире не было стиральной машины, горячей воды после пяти часов вечера или того, что, как выразился риелтор, было бы по закону разрешено рекламировать как ванную комнату.

Мы с Патриком встретились на кухне, когда он впервые пришел в наш дом. Я разбирала посудомоечную машину, и, когда он вошел, из моей руки выскользнула мокрая миска.

Он выглядел так же. Я переезжала и возвращалась, была замужем, за границей, болела и была брошена, а Патрик носил рубашку, в которой он был на ужине у Джонатана, когда я видела его в последний раз. Я не могла осознать это: я полностью изменилась, а он не изменился вообще. Я присела и стала убирать осколки, вспоминая, что прошло всего три месяца.

Патрик подошел, чтобы помочь мне, и когда он молча стоял на коленях напротив меня, заметив лишь, что некоторые маленькие осколки действительно острые, эта его неизменность, казалось, разрушила время: словно оно не пролетело, и ничего не случилось, и остались только мы двое, собирали осколки миски.

Я не ожидала, что он вдруг скажет: «Очень сожалею насчет Джонатана».

Я сказала: «Ну да» – и быстро встала, чтобы пойти за веником, потому что мне не хотелось перед ним плакать. Когда я вернулась, на кухне его не было и на полу не осталось осколков, которые можно было бы подмести.

Мы с Оливером не возвращались к теме нашего разговора под навесом и не признавали, что этот разговор имел место. Я не знала, рассказал ли Оливер о нем Патрику: его уровень дискомфорта на кухне не был заметно выше, чем всякий другой раз, когда он оказывался рядом со мной. Не знаю, заметил ли Патрик мой дискомфорт. Из-за этого я не присоединилась к ним в гостиной той ночью или любой последующей. Тем не менее, когда они там были и до меня доносился звук телевизора, их голосов, стук сушилки в шкафу под лестницей и доставки еды, я чувствовала себя менее одинокой.

* * *