«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере

Порою традиционно маячившие в зеркале зеленые доски дальняка куда-то исчезали, утаскивая за собой, будто сворачивая в гигантский рулон, все побеленные плоскости стен и потолка. Взамен всего этого появлялись какие-то неведомые, окрашенные в приглушенные, словно размытые, нездешние пейзажи, отдаленные панорамы незнакомых городов, контуры, ранее не встречающиеся даже в фантастических фильмах, машин, силуэты вроде бы обычных, но каких-то совсем непонятных людей. Новое, неизвестно откуда берущееся наполнение пространства, которое занимал раньше умывальник, стремительно росло в масштабах и полностью завоевывало все возможные площади, объемы, перспективы.

Факт этот на первых порах не стал ни потрясением, ни событием, разве что поводом для слабого недоумения. Мысли вокруг этого крутились самые простые. Все больше подсказанные инстинктом самосохранения, который в любом арестанте непременно обостряется: «Как это понимать? Вдруг… того, рехнулся… Что делать? Как дальше все пойдет?»

Потом… Потом все стало меняться.

Вспомнилось, как он в совсем зеленой юности искал приключений, с ощущениями и сознанием экспериментировал, как водку и вино колесами заедал, которыми старшие товарищи в любой момент щедро угостить готовы были. Моментального эффекта от такого эксперимента не наступало, а вот через день, а то и позднее, начиналось то, что в кругу его тогдашних приятелей объединялось под несерьезным словом «мультики». Сон – не сон. Бред – не бред. Что-то ближе к глюкам. Стоило только глаза прикрыть, как на возникшем в сознании экране начинали в неспешном порядке сменять друг друга нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди. Словом, те самые сюжеты, что теперь порою в зеркале возникали и оттуда на него вкрадчиво, но необратимо наваливались.

«Мультики» – слово совсем несерьезное, а смысл за ним в том случае таился нешуточный. Многие из его тогдашнего окружения после таких экспериментов на порошок съезжали, а то и прямиком в объятия герыча[37] попадали. А вот оттуда к обычной жизни вернуться лишь очень у некоторых выходило. Все чаще по лозунгу «Жить быстро, умереть молодым»…

Сам он этой схемы с известными ступенечками и мрачным финишем как-то счастливо избежал, даже на почти безобидную травку не съехал, но те самые юношеские мультики во всех деталях помнил. И вот теперь… снова эти самые, а может быть, и совсем другие, но очень похожие, нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди. Вроде бы все цветное, но цвета эти размытые, неяркие, как на акварельных картинках. Правда, все это не из головы, как тогда, когда по молодости с алкоголем и колесами экспериментировал, а из зеркала, к которому, хочешь не хочешь, а несколько раз за день здесь подходить приходилось.

Мультики из зеркала с учетом вялой своей скорости, акварельной окрашенности и сюжетной невнятности никакой опасности не обнаруживали, ни на какую агрессию даже не намекали. Но это только поначалу…

Через месяц появилась невесть откуда и неотступно потащилась за мультиками нарастающая тревога. Совсем непонятная штука, потому что сюжеты тех мультиков по-прежнему оставались безобидными, сонными, абсолютно мирными. Нескладуха полная: сюжеты – мирные, а тревога следом накатывает и градус набирает.

Пробовал он умываться совсем зажмурившись, даже бритье с закрытыми глазами освоил – бесполезно. Те мультики, что сначала в рамках прямоугольного зеркального пространства разворачивались, теперь уже вне этого пространства существовали, будто в его сознание переехали. И все чаще в этом сознании о себе настырно напоминали. Правда, случалось это только тогда, когда он в умывальнике рядом с зеркалом оказывался и в это зеркало хотя бы мельком заглядывал.

А вскоре и, кажется, конкретный предмет тревоги обрисовался-проявился. На фоне всех этих безобидных сюжетов с нездешними пейзажами и непонятными людьми все чаще стал возникать тот, кого он на тот свет отправил. Долговязый незнакомый, но неоднократно встречавшийся в микрорайоне торчок-наркоша, что в тот треклятый вечер тормознул его на подходе к подъезду, помахал перед лицом сверкающим, как хирургический инструмент, ножом-бабочкой и прохрипел, обдав гнилым духом:

– Денег! Давай… По-шустрому…

Хотел Олег было тогда чего-то сказать, объяснить, да наткнулся взглядом на глаза долговязого и моментально понял, что говорить здесь не о чем, а жизнь спасать надо, не откладывая. Потому как глаза эти смотрели совсем мимо него, а зрачки в них почти вовсе отсутствовали. Вряд ли человеческими можно было назвать такие глаза.