«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере

– Этот? Да он… Он же на зоне в козлах был… Мусорам подлизывал, на арестантов постукивал…

Не во всяком окружении после таких слов комфортно оставаться будет.

– А что тебе до этих характеристик? Неужели под старость лет по понятиям жизнь свою отстраивать будешь?

Я уже совсем не удивляюсь этому вопросу. Ни смыслу, в нем скрытому. Ни самому факту его появления. Вроде не звучал, вроде не произносился, а просто – возник и точно по адресу пришел, как воткнулся. Другое дело: никому я не собираюсь никакого отчета здесь давать. Что в мусорские завлекалки не вляпался – доволен, даже горд. Потому как себя от многих хлопот и проблем сохранил. При этом без посторонней помощи и чужих советов обошелся. А что касается тюремных понятий – так здесь наотмашь нельзя рубить. Они же не на пустом месте выросли. Тюремное – от человеческого, от людского, как здесь говорят. Тюрьма, острог, неволя – всегда полноценная составляющая русской жизни. И в век айфонов и нанотехнологий никуда от этого не деться…

И все-таки что-то происходит с пространством, в котором я нахожусь, или с моим восприятием этого пространства?

В бараке никогда не бывает полной тишины. Порою ночью звуки здесь даже ярче и отчетливей, чем днем. Удивительно, но сейчас я почему-то не слышу ни шарканья ног возвращающихся со смены, ни храпа спящих, ни обрывков разговоров тех, кто чифирит, «шумит» по строго запрещенным, но все равно существующим мобильникам или просто подводит итоги прошедшему дню. Будто щелкнул невидимый тумблер и разом отключились все звуки.

Кажется, и вся обстановка изменилась. Куда-то делись ряды двухэтажных шконарей, взгроможденных друг на друга из-за дефицита места тумбочек. И крашенных в цвет больной печени стен нет. И подпираемый ими прокуренный потолок пропал. А может быть, все это осталось на своих местах? Просто кто-то очень большой и сильный взял и выдернул меня из этой обстановки… Вот только для чего? С какой целью? На какое время? Так где же я теперь тогда нахожусь?

Кстати, я перестал ощущать под собой скрипучее и продавленное, хотя и совсем недавно перетянутое украденными с промки синтетическими нитками, днище шконки.

Я вообще перестал ощущать себя в горизонтальном положении. И вообще никакого положения нет. Ни горизонтального. Ни вертикального. Но я-то – есть… И шевелящийся комок тьмы напротив – присутствует… И слова-фразы-мысли, сформулированные вполне понятным языком, но доходящие до меня непонятным образом, возникают…

Уже нисколько не сомневаюсь в том, кто мой собеседник. Меня мало волнует, почему он явился в таком виде… Даже то, что он говорит, для меня не так важно. Другое дело – зачем он пришел? Сам я его не звал. Я в нем не нуждался. Я о нем даже никогда не вспоминал. Зачем же он пришел? За мной? С какой стати? Разве я давал к этому какой-то повод?

За почти четыре отсиженных года я много о чем и о ком думал, мечтал, вспоминал. Но без его персоны обходился.

– Тебе так только кажется, представляется, мерещится… Я существую и действую независимо от твоих или чьих-либо мыслей и убеждений. Просто – пришло время, и… я напомнил о себе, встретился с тобой, пришел, как здесь говорят, пообщаться. Еще неизвестно, что станет итогом этой встречи…

Так я и не понял, какое, вертикальное или горизонтальное, положение я занимаю. Мне по-прежнему трудно определиться, где я вообще нахожусь. Но ледяной холод своим позвоночником я чувствую очень отчетливо. Холод – есть, ужаса – нет.

Юркнуло робким пунктиром на самом дне разума предположение с ясным привкусом надежды: вдруг все это все-таки снится? И… моментально пропало. Потому что, несмотря на все непонятности, ощущал я себя совсем не спящим, а на все сто процентов бодрствующим, прекрасно помнил и год своего рождения, и детали минувшего дня, и много чего еще, что у спящего человека находится за пределами памяти и прочих составляющих сознания. Еще одно предположение в том же самом месте мелькнуло: а вдруг… того… – рехнулся? И эта версия меньше мига просуществовала, потому как рехнуться мне полагалось бы гораздо раньше: когда первые полгода в «Пятерке» провел, в хате, где на один шконарь по три человека приходилось, или сразу после суда, на котором по полному беспределу впаяли восемь лет, по иезуитской щедрости замененные позднее на семилетний срок.

Вспомнилось, что в подобных случаях надо креститься, надо читать молитву.

Вспомнилось… Надо…

Кстати, «Отче наш» я еще в Бутырке выучил. Как-то так, само собой, по естественной потребности, без надрыва и принуждения. Только почему-то не вскидывается рука для самого правильного жеста, не шепчутся самые нужные слова. Зато резко вспомнилось, что висит на шее на простеньком шнурочке алюминиевый крестик и что этот крестик я сейчас чувствую не кусочком кожи, с которым он соприкасается, а всем своим телом, точнее – собой, целиком. И никакого даже намека на то, что я в чем-то не прав, в чем-то ошибаюсь.