И власти плен...

— Когда я утром об этом же самом сказал вашему директору, он достал из сейфа громадную истлевшую по краям домовую книгу. В книге значился поименный состав детского дома, и там под номером 111 и 112 записаны моя фамилия и фамилия моей сестры. «Вы здесь были», — сказал директор. Что я мог ему ответить? Раз есть фамилия — значит, был. И тогда я спросил свою память: но ведь что-то же ты помнишь? И память ответила: помню, как ты украл крынку топленого масла. Я был самым маленьким и тощим и поэтому мог пролезть в крохотное окно на чердаке сарая. Один из нас сидел на лошади, а я должен был встать на его плечи. Чтобы лошадь не двигалась, ей дали сена. На чердаке ничего съедобного не оказалось, масло я нашел внизу. Когда мы принесли масло домой, мы не знали, что с ним делать. Хлеба не было. В тот год урожай был плохим, и в детдоме жили впроголодь. А есть масло без хлеба мы не могли. Мы были слишком истощены. У нас сразу начиналась рвота…

Он опять замолчал, боялся повторить фразу: «Я ничего не помню». Среди гостей оказались две учительницы, одна из них при знакомстве представилась как инспектор гороно. У нее был задиристый нос, глаза с металлическим оттенком и стоический смех. Она смеялась, не разжимая губ. Инспектор с удовольствием задавала вопросы, сопровождая всякий ответ непременными собственными комментариями. «Это у них отработано отлично, — говорила она. — Больше, чем «хорошо», за такой ответ не поставишь… Посредственное мышление, посредственное восприятие… Вы чувствуете, какая разница между городской и сельской школой? А все почему? Посредственные учителя». Женщины переговаривались шепотом, но волнение обостряло слух.

«Неужели ему не о чем больше вспомнить? Украл масло. Плохо».

«Два» за воспоминания. И что с ним здесь носятся, не пойму…»

Его положение становилось отчаянным до крайности, он не знал, о чем говорить.

Спасительная мысль была рождена страхом. Лет десять назад он написал нечто вроде очерка. Об одном детском доме в годы войны. В газете очерк раздокументировали и назвали рассказом. Это было давно, и вряд ли кто из присутствующих читал ту газету. А если и читал — кто помнит газетные заметки десятилетней давности? Зал ждал его слов, и он заговорил:

— В селе нас все звали «детдомовскими». Вот идут детдомовские, играют детдомовские. Опять детдомовские подрались…

— Точно, — сказал кто-то за его спиной. — Все валили на детдомовских.

Ободрила ли его эта фраза или попросту он вошел в роль, но с этой минуты Зубарев уже не мог остановиться. В рассказе были и учителя, и председатель колхоза. И корова, которую пасли детдомовцы и за которой не усмотрели, она погибла в болотах. И повариха, что еще месяц не могла успокоиться и все причитала: «Ой, лихо, ой, лихо. Мясо в болото ушло. Детушки мои голодные, как жить?» И пожар. И козы, и тлеющие овцы, обезумевшие от страха. Их ловили всем детским домом. Были в рассказе и посылки с фронта. Не на фронт, а с фронта. Посылки к Новому году.

Как договорил до конца, он не помнил. Мокрый от испарины, измученный, ничего не видя, не различая звуков, добрался до своего места. Когда сел, все зааплодировали. Он боялся посмотреть в зал, страшился немедленного посрамления, уличения во лжи.

Его трогали за плечи, ему жали руки.

Никто не заметил, как сквозь этот возбужденный гул через весь зал прошла старушка. С трудом поднялась на сцену. Сомнительно посмотрела на микрофон и, видимо, пересилив недоверие к технике, сказала:

— Я помню его. Он был славный мальчик, ласковый и благородный. Оттого и память у него такая светлая и благородная.

Старушка подошла к нему, обняла за голову и поцеловала.

— Ты хороший мальчик, — сказала старушка, — только вот мое имя ты попутал. Анастасия Васильевна я, а не Сергеевна. Сергеевна это Денисова была. Клавдия Сергеевна. На прошлом годе схоронили.

Потом был ужин. За ужином продолжался все тог же разговор, пели песни. И знакомились с надеждой на продолжение этого знакомства.

На следующий день он собирался уже уезжать, выслушивал слова сожаления, ссылался на дела, на занятость. Был рад, что не грешил против правды, хотя твердо знал, что мало кто верит его отговоркам и объяснениям. Оставалось не более двух часов до поезда, когда к нему явилась депутация: директор техникума, бойкая Алла, претендующая на его особое расположение, и корреспондент местного радио.

— А у нас для вас сюрприз, — сказал Шалин и положил перед ним кассету с пленкой.

— Что это? — не понял он.

— Ваше выступление, — затараторила Алла. — Мы его записали и теперь будем транслировать в музее в дни посещения особенно ответственных делегаций. С музыкальными паузами.

— Музыкальные паузы — это современно, — сказал он.

Их лица радостно засветились. Все было трогательно. Корреспондент районного радио благодарно пожал ему руку.

— Они не верили, что получится, — корреспондент кивнул в сторону Шалина и, как показалось Зубареву, подмигнул ему.