«И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII - начало XX вв.

Хвостов приравнял якобы недостаточную борьбу некоторых членов правительства с «немецким засильем» к общественной индифферентности членов элитных столичных клубов. «Если здесь, в Петрограде, где-нибудь в уютной гостиной Нового или Английского клуба люди после сытного обеда начнут говорить о политике, они ограничатся или остротами, или прочтут какое-нибудь стихотворение Мятлева, или скажут: бывший министр внутренних дел, конечно, не мог внести какой-нибудь хороший проект, потому что это человек несерьезный. И этим ограничатся». Другое дело народ, он «болеет душою, у него сердце кровью обливается (голоса: „Правильно!“), он говорит, несправедливо, может быть, говорит, говорит ошибочно — я это утверждаю, но он говорит так: продались и предались. (Справа, в центре и слева рукоплескания и голоса: „Правильно, браво!“)». Только когда, продолжал Хвостов, русский народ будет видеть, что Государственная дума «взяла в свои руки вопросы о немецком засилии и о дороговизне жизни», «тогда наступит то спокойствие, которого мы все желаем, господа»^{821}.

Высказываясь насчет клубов, бывший вологодский и нижегородский губернатор судил явно не с чужих слов, в эти известнейшие клубы он по своему положению был вхож, и нарисованную им картинку нет надобности опровергать. Но речь Хвостова была насквозь демагогичной. Опыт подобной демагогии у него уже имелся: в 1912 г., будучи нижегородским губернатором, он в разгар ярмарочного сезона распорядился изгнать из города евреев-коммерсантов. Это вызвало тогда протест Общества фабрикантов и заводчиков Московского промышленного района. В записке председателя общества Ю. П. Гужона председателю Совета министров В. Н. Коковцову говорилось, что эти и подобные меры, чинимые местными властями, — «беспрерывные выселения, ограничения и стеснения» наносят огромный ущерб нееврейскому населению, влекут за собой расстройство хозяйственной жизни страны, от них страдают русские предприниматели. «Стеснять свободу, перемещая людей, равносильно тому, чтобы затруднять свободное кровообращение в живом организме», — писал Гужон (видимых результатов этот демарш тогда не имел)^{822}.

Между тем в 1915 г., когда Хвостов выступил со своей громовой речью, Союз русского народа, к которому он принадлежал, находился в состоянии полного упадка, возродить его апелляция к народу и к Думе уже не могла. Обличать членов привилегированных клубов, фактически натравливая на них толпу (речь была издана отдельной брошюрой, не дожидаясь издания полных стенографических отчетов), понадобилось Хвостову для того, чтобы закамуфлировать затеянную им карьеристскую интригу. Главную роль в ее успешном исходе сыграла протекция Григория Распутина. Вскоре после произнесения Хвостовым этой речи, 15 августа царь отправил в отставку неугодного Распутину и императрице товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, 26 сентября за ним последовал министр Н. Б. Щербатов, после чего Хвостов получил вожделенное министерское кресло (чтобы довольно быстро слететь с него, рассорившись с Распутиным, в ходе продолжавшейся «министерской чехарды», и вернуться в Думу на роль депутата)^{823}.

Не случайно Хвостов мимоходом задел в своей речи и салонного стихотворца В. П. Мятлева, члена Английского клуба и тоже выразителя определенного общественного мнения (достаточно сказать, что списки сочинений Мятлева сохранил в своем архиве Джунковский). Бойкие сатирические стишки Мятлева на злобу дня читали и в клубах и вне клубов. Возможно, они доходили и до демократического читателя. В одном из них — «Хладнокровный градоправитель или Котлеты по-московски — соус Тартар» — Мятлев довольно точно изобразил поведение во время погрома московского «главноначальствующего» князя Ф. Ф. Юсупова (старшего), больше других ответственного за погром:

«…Москва горит, Москва бушует; / Патриотически слепа, / Добро немецкое ворует / У русских подданных толпа. / Но князь, тревожиться не падок, / Спокойно молвил он: мерси, / Я знаю, мелкий беспорядок, / Наука всем врагам Руси. /…Пока у Мандля стекла били, / Он, разодет, как на парад, / Стоял в своем автомобиле / И делал жесты наугад. / И до сих пор еще не ясно, / Что означал красивый жест: / Валяйте, братцы, так прекрасно, / Или выказывал протест…»^{824}

Перед гласными городской думы Юсупов оправдывался тем, что он «на стороне наших рабочих», чье «терпение лопнуло», и они «не могли работать спокойно». Изображенное Мятлевым «хладнокровие» Юсупова, то есть невыполнение им прямых служебных обязанностей, Хвостова не смущало, так как он пользовался его покровительством.