«И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII - начало XX вв.

Наконец, независимо от карьерных удач и неудач Хвостова, есть все основания полагать, что его атака на членов привилегированных клубов была в тот момент созвучна отрицательному отношению к ним и вообще к столичным аристократическим кругам императрицы Александры Федоровны, о чем он наверняка знал. Год с лишним спустя после произнесения речи Хвостова в Думе дело дошло до того, что все большее беспокойство за судьбу монархии стали открыто выражать члены императорского дома. Родственники царя обращались и к царю, и непосредственно к императрице, пытаясь склонить их к уступкам Думе, но это лишь усилило ее недоверие к аристократической элите. Эти попытки оказать давление на Николая II подробно описаны в литературе, хотя почему-то опускаются, как правило, содержащиеся в источниках упоминания клубов.

Явственный крен «говоренья» в аристократических клубах в сторону политики и критики царя, царицы, роли Распутина влиял на представления императрицы и близких ей людей о происходившем больше в сторону искажения, чем уточнения и полноты сведений. Разумеется, было невозможно повторить опыт Павла I и просто закрыть все клубы, вызывавшие подозрения. Ио жене великого князя Кирилла Владимировича Виктории Федоровне императрица заявила 26 ноября 1916 г., что против самодержавия выступает лишь «петроградская кучка аристократов, играющая в бридж и ничего не понимающая»^{825}.

Уже в эмиграции таким же примерно образом описал в своих мемуарах канун революции близкий в то время Александре Федоровне и Распутину чиновник Н. Ф. Бурдуков. Гибель монархии он объяснял заговорами против царя «и его верного друга и жены», причем больше всего было заговоров, утверждал Бурдуков, «в активе русского аристократического общества, двора и императорской фамилии». В другом месте воспоминаний он дополнил этот список виновников революции сановниками, начиная с первых министров, генералами и гвардией. Одним из гнезд таких заговоров Бурдуков считал Яхт-клуб, откуда распространялась клевета на Распутина^{826}.

Очевидно, «заговорщическая» терминология мемуариста неуместна, коль скоро речь идет о том, что не скрывалось. Сама по себе множественность «заговоров» доказывает, что настоящего заговора не было. Что касается существа дела — растущего недовольства в аристократических кругах, то его зафиксировал тогда же в числе прочих современников наблюдатель по должности Л. К. Куманин. Он также не преминул выделить Яхт-клуб. В этом клубе постоянно бывали особенно антипатичный императрице великий князь Николай Михайлович («скверный он человек, внук еврея!», — писала она мужу)^{827}. Согласно донесению Куманина, коллективное письмо членов императорской фамилии в защиту убийц Распутина, переданное царю в конце декабря 1916 г., было составлено «по инициативе Николая Михайловича и, возможно, по совету враждебного династии Романовых английского посла Бьюкенена». Отпечатанные на множительном аппарате копии этого письма Николай Михайлович, который «был душой великосветской оппозиции», «предъявлял в Яхт-клубе нескольким из членов этого клуба, а равно высказывал за общим клубным столом резкие суждения по адресу „немецкой“ политики „Алисы Гессен-Дармштадтской“ и сетования „на безвольность и недальновидность самого монарха“».

21 января 1917 г. Куманин констатировал существование «политического движения против монарха и особенно против Александры Федоровны», которое «объемлет верхи общества, высший служилый класс, в большой степени командный военный состав и особенно императорскую фамилию»^{828}. Еще одним центром «движения» был дворец великого князя Павла Александровича и его жены княгини О. В. Палей в Царском Селе. Посол Бьюкенен вспоминал о княгине, что она была «одарена живым воображением», а дворец «славился повсюду как обильный источник сплетен»^{829}. Это справедливо и в отношении прочих аристократических салонов и клубов: «политическое движение» в этих общественных структурах сводилось к распространению «молвы». Небывалым же была концентрация слухов на личности царя и царицы — один из множества показателей десакрализации монархии и растущей изолированности режима.

Стоит отметить, что спустя два десятилетия с лишним после описываемых Бурдуковым событий его объяснение Февральской революции всецело происками родственников царя настолько изумило редакцию парижского эмигрантского журнала, публиковавшего его воспоминания с продолжением, что она дважды помещала для читателей «оговорку» насчет односторонности данного «оригинального свидетельского показания»^{830}.