«И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII - начало XX вв.

«Клубы и митинги» не только никак не вписывались в строй мыслей великого князя — фанатика и жреца идеи самодержавия, но претили всей его натуре, недаром одним из результатов правления Николая I было на исходе его, как выразилась в согласии с многими современниками фрейлина А. Ф. Тютчева, дочь поэта, «всеобщее оцепенение умов»^{183}. Отрицательно относился он и к поездкам за границу молодых людей, ибо они «возвращаются оттуда с духом критики, который заставляет их находить, может быть справедливо, учреждения своей страны неудовлетворительными» (это было сказано А. С. Меншикову)^{184}. Тем не менее, вступив спустя шесть лет после поездки в Англию на престол, подтвердив запрещение масонских лож и ограничив пользование «даром слова» путем ужесточения цензуры, Николай I не тронул русские клубы. Видимо, к тому времени он осознал их несхожесть с западными. Прямое отношение к судьбе клубов имела передача монополии на изготовление и продажу игральных карт (спрос на них рос непрерывно) образованному в 1828 г. Ведомству благотворительных учреждений имени императрицы Марии Федоровны^{185}.

Означает ли это, что совет Карамзина был услышан? Убедила ли верховную власть нарисованная им идиллическая картина московской общественности? И признано ли было окончательно право дворян, не довольствуясь только игрой в карты, высказывать в клубе — «от скуки» и «с живостью» — свои мнения? Однозначный ответ на эти вопросы вряд ли возможен.

Карамзин связывал отношение к московскому Английскому клубу с отношением к Москве. В свою очередь, новый император хотел знать, «что делается в Москве, какие ее чувства ко мне? Какие там значащие люди?» С такими вопросами он обратился, в частности, к приехавшему в Петербург тотчас после 14 декабря адъютанту московского генерал-губернатора Петру Новосильцову. А. Я. Булгаков, которому об этом рассказал Новосильцов, объяснял интерес Николая I тем, что «глаза половины России всегда обращены на Москву, служащую прочим губерниям примером и путеводительницею».

Ответ молодого офицера (в передаче Булгакова) был поразительно схож с тем, что писал Карамзин: «Конечно, в обширном сем городе, наполненном большим числом праздных и оставивших службу по собственной воле или принужденно, и кои судят о делах по рассказам или наслышке, много есть пустых разговоров, всякий почитает себя в праве хулить меры правительства и находить, что то и другое не хорошо, но все это только слова, и я осмелюсь уверить Ваше Императорское Величество, что тот же самый человек, коего по словам его должны бы считать недоброжелателем правительства, когда настанет надобность, прольет за Государя свою кровь и пожертвует своим достоянием для блага отечества; пожертвования, сделанные дворянством и купечеством в 1807 и 1812 гг., довольно сие доказывали»^{186}.

Расположенность монарха к первопрестольной столице демонстрировалась уже одним фактом приезда в Москву, а Николай I посещал Москву чаще, чем Екатерина II и Александр I. Показателен в этом смысле и известный факт биографии А. С. Пушкина: император в качестве высочайшего цензора сочинений поэта зачеркнул в рукописи «Медного всадника» стихи: «И перед младшею столицей / Померкла старая Москва, / Как перед новою царицей / Порфироносная вдова», видимо, посчитав политически вредным акцентировать второстепенность, даже приниженность прежней столицы. Был, правда, еще один мотив запрета. Николай I увидел в пушкинском сравнении не художественный образ, а намек на неприязненные отношения, сложившиеся в прошедшем царствовании между двумя императрицами — вдовой Павла I Марией Федоровной и женой Александра I Елизаветой Алексеевной, предположив, что намек заметят и многие читатели поэмы, если она будет напечатана. Поэтические достоинства стихов в расчет, конечно, не принимались.

В свете всего сказанного можно отнестись с доверием к фактическому свидетельству хорошо осведомленного, как правило, П. И. Бартенева: Николай I «иной раз справлялся, что говорят о той и другой правительственной мере в Московском Английском клубе»^{187}. Не это ли реальный ответ на тот демарш перед властью, с которым выступил Карамзин от имени дворянской Москвы? В очерке В. А. Гиляровского свидетельство Бартенева не цитировалось, а пересказывалось, причем довольно приблизительно: царь «чутко прислушивался к этим митингам в „говорильне“» и спрашивал приближенных «не без тревоги», о чем именно там говорят (в первом издании очерка сформулировано даже так: «Николай I чутко и жутко прислушивался…»)^{188}. Между тем Бартенев писал лишь об эпизодическом интересе Николая I к мнению членов клуба («иной раз»). Какие именно правительственные меры нуждались, по мнению императора, в поддержке клуба, Бартенев не уточнил, ничего не писал он об испытываемой будто бы царем «тревоге». Что же до «митингов», происходивших в «говорильне», то они всецело на совести Гиляровского.