И вот – свобода

Мона вздохнула, а Андре взял Люси на руки. Это была его ошибка. Он никогда не говорил с ней о Германии. Он воевал только в Индокитае, под командованием верного Деку, самоотверженного труженика, разделявшего идеи великого национального героя Филиппа Петэна. Но немцы, конечно, были заклятыми врагами, мерзкими крысами, которых отважный Маршал раздавил в 1918 году. Люси, казалось, совсем запуталась.

– А в школе говорят, что Петэн продал Францию фрицам…

Андре был возмущен. Да если бы не маршал, немцы убили бы еще больше французов «и еще больше евреев, между прочим». Петэн послужил щитом для французского населения, и не надо слушать все глупости, которые болтают дети на перемене! Мона улыбнулась, когда увидела, как он порывисто вскочил с места и запел, положив руку на грудь: «Маршал, мы здесь! Пред тобою, спасителем Франции!»[5]. Люси повторяла.

Когда мама взяла ее за руку и повела в комнату, девочка вдруг обернулась. Она сказала, что учительница упрекала ее еще и за другое.

– Ну что еще? – Андре раздраженно поднял бровь.

Мона погладила девочку по голове, успокаивая и ободряя.

– Я не знаю, что такое еврей, – пролепетала она и тотчас добавила: – Мадам С. еще сказала, что совершенно неприемлемо, что мне такого не объяснили, памятуя о количестве жертв во время войны.

Мона в растерянности закусила губу. Андре пожал плечами и промолчал, уклоняясь от ответа. Конечно-конечно, он мог с ней об этом поговорить, учитывая, что он был одним из тех, кто применял законы против евреев в Индокитае, но какой ему интерес это делать?

– Не слушай свою учительницу, ладно? Она преувеличивает зверства нацистов по отношению к евреям…

– А скажи мне точно, папа: евреи, они черные или желтые?

Он, спеша покончить с этим разговором, сказал, что они – белые. Но не такие белые, как мы, и доверять им не стоит.

– Ты подрастешь и все поймешь.

Эти четыре слова можно было бы сделать его девизом.

В конце марта 1946 года, когда весна в Ницце заставила женщин достать из шкафа легкие юбки и сандалии, почтальон принес письмо с приглашением на работу в министерство.

– Ну наконец! – воскликнул Андре.

– Хоть бы в Африку, – прошептала Мона. Она почувствовала, что муж напрягся и застыл, и исправилась: – Все равно куда, лишь бы мы были вместе… – Она поцеловала его: – Мой Андре!

С тех пор, как они уехали из Ханоя, у нее в голове было только одно: в Африку! Саванна со всеми оттенками желтого, палящее солнце, заросли дикой акации. В детстве в доме бабушки и дедушки она так часто листала журналы про путешествия… Африка, Африка… Это волшебное слово представало в отсветах алых закатов на подступах к Килиманджаро, в сиянии звездных ночей, в топоте антилоп и слонов, пришедших на водопой, и еще там было сафари в комбинезонах и пробковых шлемах, были встречи с принцами в Сахеле, были кобры, которых надо было задавить незамедлительно, был ментоловый чай, подававшийся у подножия минаретов в Тимбукту.

Но ничто из этого им не предназначалось. Андре вернулся из Парижа два дня спустя бледный и злой. Ему пришлось попрощаться с надеждой на карьерный рост и, более того, поблагодарить своих начальников, которые спасли его от увольнения, если не сказать от тюрьмы!

– Так что же все-таки произошло?

– Да все проще некуда! Они заставили меня заплатить за мою честность.

Временное правительство хотело, чтобы Андре признал, что действовал по приказу в тот день, когда японцы захватили власть. Того факта, что он самостоятельно решил сдаться врагу, чтобы избежать кровавой бойни, оказалось недостаточно. Эта капитуляция слишком напоминала о той, другой, а любые отзвуки коллаборационизма следовало незамедлительно осудить. Мона слушала его со слезами на глазах. Теперь, когда к власти пришли люди де Голля, сторонникам Виши придется несладко, – если только они трусливо не заявят, что были пешками в руках Маршала, – но Андре такого не сделает никогда.

– Лишь я один, – продолжал ее муж, – лишь я, в отличие от них от всех, не отказался от своих убеждений и познал меру своей ответственности. Я наказан? Я никогда не стану губернатором? Ты никогда не увидишь Африки? Тем лучше! Зато я сохранил свою честь!

Комната закружилась, закачалась…

– Я буду новым Дрие ла Рошелем![6] Никаких компромиссов! Скорее смерть!

Так куда же его все-таки назначили?

– Де Голль – лжец! Манипулятор! Можно подумать, что большинство французов так-таки участвовали в Сопротивлении!

У Моны кружилась голова, не хватало воздуха, в гостиной вдруг стало как-то ужасно душно. Куда? Куда им предстоит поехать?

– Как будто во Франции было недостаточно сторонников Петэна! Он ведь втайне понимает, этот Шарло, что та же толпа, которая прославляла его в 1944 году, месяцем раньше восхваляла Петэна…

Он повернулся к жене и вдруг поразился ее бледности:

– Любимая, с тобой все в порядке?

Она бессильно упала в кресло.

– Куда?

Он помолчал.

– Ты скажешь мне, куда мы едем, Андре?

– В Сайгон. Я знаю, любовь моя. Я знаю, что… Но ты увидишь… Это юг, это совсем другое дело.