И всё-таки она вертится!

Самое главное, что мамочка моя, по ее словам, и не тянула меня к Фиделю на лобзание, как многие другие мамаши. Не по ней ноша-то уже была двух с половиной летняя. То ли по беретику меня команданте[6] заприметил — сам-то тоже в беретике был, то ли потому, что мама моя в первой линии у самого ограждения стояла.

Эх, если б только моя дорогая мама знала, чем это подбрасывание может аукнуться! Не в том смысле, что не поймает, — Фидель мужчина боевой и не такое ловил, — а в том смысле, что символическим смыслом момента это подкидывание не ограничится. Видно, столько революционной энергетики вложил Фидель в это подкидывание, что оно неминуемо должно было возыметь для мальчика в берете далеко простирающиеся последствия. Чуть ли не всю силу любви к Свободе во мне одном на тот момент он решил сосредоточить.

Кстати, всю эту историю я относительно недавно и узнал, и осознал. Потому как мама моя ее вспомнила лишь по случаю — когда Фиделя не стало. Не придала она тогда этому событию должного значения. И совершенно напрасно. Сколько сразу в моем дальнейшем жизненном поведении этим обстоятельством объяснилось бы!

Ох уж и натерпелась она от меня!

Хорошо хоть младшего братишку пронесло. Он на момент прохождения Фиделя по ковровой дорожке еще в колясочке дрых. Вот подкинул бы его команданте вместо меня — посмотрели бы, кто тогда у нас покладистым родительским любимчиком вырос — я или он?

Ну а после подкидывания куда же мне деваться-то дальше было? Некуда. То-то и оно.

Вот почему в шесть лет от роду (опять же по материнским воспоминаниям), едучи в автобусе, угрюмо уткнувшись лбом в стекло, я вдруг ни с того ни с сего вскочил и начал на весь автобус истерить: «Я ЛЮБЛЮ ШИРЬ, ПРОСТОР! Я НЕ МОГУ ПИСАТЬ ПО ЗАКАЗУ!»

С чего? А с того, что, ввиду постоянного уличения меня в стихосочинительстве в неполных моих шесть лет, определила меня родительница в поэтический кружок при журнале «Костёр». Посещали его преимущественно школьники средних классов. Даже семиклассники имелись. Так что я, получилось, был самый шкет[7] среди них.

А в ту пору Советский Союз помогал доблестным вьетнамским братьям американскому агрессору отпор давать. Мясорубка нешуточная к 1966 году развернулась. Это тогда человечество впервые услышало жуткое слово «напалм»[8].

Советские госпитали конечно же открыли свои двери для потока пострадавших. И привели нас, юных поэтов, в палату. А там вьетнамцы лежат. Кто — без ноги. Кто — без руки. А кто — и без лица. И главное, среди них половина — дети совсем. Сверстники наши.

Я одного паренька запомнил. В памяти остался узкий крупный план. Он здоровой рукой протез второй руки мне демонстрирует. Мол, классный протез какой! За веревочку тянет — пальцы сгибаются, отпускает — разгибаются. Прямо фильм ужасов какой-то!..

Показали нам это всё, значит, и домашнее задание дают: написать к следующему занятию стихи на тему «ЗВЕРСТВА АМЕРИКАНСКИХ АГРЕССОРОВ». Ну и, как говорится, не выдержала душа поэта. А другие ребята ничего написали, помнится, бойко так. Их-то Фидель не подкидывал.

Ну и пошло-поехало со свободой этой…

Вот, казалось бы, окончил я факультет журналистики ЛГУ, что по тем временам для рабоче-крестьянского контингента было почти невероятно. Отец мой, прошедший артиллерийским разведчиком ужас Сталинграда, спал и видел, как его «неправильный» сын наконец за ум возьмется и будет в Афганистане с «вертушки»[9] репортажи вести о подвигах наших ребят. А я возьми да и пойди в детскую газету.

Ха-ха!.. Это легко сказано: «пойди». Вообще-то по распределению я должен был в заводской многотиражке какой-то шахты в Тюменской области три года трубить — как минимум! Так что газету «Ленинские искры» я три последних курса, можно сказать, выхаживал. Место это было элитное, хоть и орган обкома ВЛКСМ[10], но все ж таки какая-никакая отдушина на ниве журналистской партийно-политизированной поденщины[11]. И люди туда переходили уже из взрослых газет, ума и опыта поднабравшись и подустав от бравурных заголовков.

Я ведь даже диплом под руководством редактора этой газеты, Людмилы Анатольевны Онищенко, писал: «ВЫМЫСЕЛ КАК ОДИН ИЗ ПРИЕМОВ ТВОРЧЕСКОГО МЕТОДА ДЕТСКОГО ЖУРНАЛИСТА». Только этот вымысел у меня на поверку не «одним из», а главным и единственным приемом фигурировал. Непонятно было — то ли я статьи писал, то ли небылицы складывал на основе реальных фактов детско-пионерской жизни. Но на доске лучших материалов периодически мои журналистские опусы красовались.

Так чего еще надо для полного счастья?

А я вот все, неуемный, никак в толк не мог взять одну вещь. В еженедельной шестнадцатиполосной газете план на корреспондента — одна полоса в неделю. Сдаются материалы в четверг. Ну, в пятницу еще можно прийти, когда верстка идет, — корректоры что-то могут попросить поправить. Но вот в остальные дни — понедельник, вторник, среду — зачем кресло-то в редакции продавливать?