И здесь граница

Выступ. Не должно быть здесь никакого выступа. И совсем не новой конструкции этот бак, незачем очки втирать. Мы тоже понимаем.

Нервы у машиниста сдали. Куда и девалось выражение благородного прискорбия. Тараща желтые, чуть навыкате глаза и раздувая ноздри, он исступленно завопил:

— Нельзя трогай! Машина пудет шлехт! Пльохо пудет!

«Ну это уж ты, Боксер, врешь! — Кублашвили достал платок и старательно вытер лоб, шею. — Поломать ничего не поломаю, а контейнер, похоже, нащупал. Вот только никак не поддену его».

В предвкушении чего-то значительного у Кублашвили замерло сердце. Точно так замирает оно, сжимается, когда, сидя с удочкой у реки, видит он, как начинает прыгать, нырять в воде поплавок. Дрожит, звенит туго натянутая леска, и вот-вот, кажется, вытащишь огромную, позеленевшую от старости щуку или полуметрового окуня.

— Коля! — позвал он Петрова и добавил потеплевшим голосом: — Помоги, а то одному не справиться!

Петров встрепенулся. На лице появилась насильственная, слабая улыбка. Ему, должно быть, еще не верилось, что старшина не серчает. Голос совсем нестрогий, даже по имени назвал, не то что раньше официально: «Товарищ Петров!»

Подхваченный с двух сторон контейнер, скрежетнув, медленно пополз по дну бака.

Звук этот, резкий и неприятный, словно причинил боль Боксеру. К большому покатому лбу прилипли взмокшие волосы. Морщась, он что-то невнятно промычал и в бессильной злобе рванул ворот форменной тужурки.

Поездка домой

1

Вскоре Кублашвили получил отпуск и поехал проведать родных.

Постукивая колесами на стыках рельсов, поезд мчался на восток. С каждым часом близилась долгожданная встреча. На душе у старшины было радостно и немного тревожно. Короткие остановки для заправки углем и водой были томительны.

Кублашвили лежал на верхней полке, не вступая в бесконечные дорожные разговоры. Он отсыпался, читал купленные в дорогу журналы.

За окнами вагона сгущались сумерки, когда поезд прибыл на станцию Минеральные Воды. Освободившееся место занял приземистый, широкоплечий бородач.

Сунув под полку объемистый чемодан, он отправился в вагон-ресторан и вскоре вернулся изрядно захмелевший. Не обращая ни на кого внимания, он долго рылся в своем чемодане и наконец отыскал надувную резиновую подушечку, принялся укладываться.

Вагон мягко покачивался, и Кублашвили незаметно для себя задремал.

Глухой ночью проснулся от немилосердного храпа. Бородач выводил такие замысловатые рулады, что сон словно рукой сняло. Долго маялся Кублашвили, но уснуть не мог.

«Покурить, что ли?..» Тихонько, чтобы не обеспокоить соседей, оделся и вышел в коридор.

В этот ранний час пассажиры мирно спали и только один мужчина, худощавый, с суровым неулыбчивым лицом, стоял у вагонного окна.

Кублашвили жадно всматривался в осеребренные бледной луной предгорья Кавказа. Радостно было ему и грустно. Совсем, казалось бы, недавно здесь полыхал огненный смерч войны, тяжелейшей из всех, какие только знало человечество, а теперь куда ни глянешь — новостройки, фермы под шифером и черепицей, светлые чистые дома.

Узенькая бледно-палевая полоска рассвета заметно розовела, расширялась над горизонтом.

Вагон сильно качнуло, и тот невысокий, худощавый, в сером костюме, оторвавшись от окна, заметил Кублашвили.

— Правда, красиво? — сказал словно старому знакомому и, чуть прихрамывая, подошел к нему. — Люблю, старшина, наблюдать рассвет.

Помолчав, доверительно добавил:

— Увидел вас и, поверите, сердце екнуло. Ведь и я не один год жизни погранвойскам отдал… — Одернув пиджак, представился: — Алтунин Федор Григорьич. Постоянно в курортном городе Ессентуки проживаю, а сейчас вот в Орджоникидзе следую.

Кублашвили назвал себя и, пожав протянутую ему жесткую руку, скорее из вежливости, чем из любопытства, спросил:

— Командировка?

Алтунин отрицательно покачал головой.

— Какая там командировка! А вообще-то верно. Командировка… в прошлое. Почти каждый год езжу. И обязательно поздней осенью. Нельзя забывать нашу развилку.

— Почему именно осенью? — не удержался Кублашвили. — Что за развилка?

— Могу рассказать. Если спать не хочется.

Кублашвили с интересом смотрел на ветерана-пограничника, и вспомнив бородатого храпуна, поспешно сказал, что ехать ему еще далеко, успеет выспаться.

— Надо ли говорить, сам знаешь, здорово нажимал немец в сорок втором, — откашлявшись, начал Алтунин. — И доотступались мы до того, что в глаза бабам да ребятишкам смотреть было совестно. И черт его знает, как тогда получалось! Вроде бы честно воевали, в хвост и в гриву гитлеровцев колошматили, а отходили. И до Ставрополья, и вот здесь, в Ставрополье, — он кивнул на темневшую за окном степь, — кровью и потом землю поливали.

Не на жизнь, а на смерть дрался с врагом двадцать шестой наш погранполк. И защищая Одессу, и на всем долгом и тяжком пути до Северного Кавказа.

Конец октября застал нас в пригороде Орджоникидзе. Дальше отступать было не то что некуда, а просто невозможно. За спиной — Кавказ.