Перечитывая снова ваше письмо, я нахожу в нём ужасное если, которого сначала я не приметил: если моя кузина останется, то осенью я приеду и т.д. Ради бога, пусть она останется! Постарайтесь развлечь её, ведь нет ничего легче; прикажите какому-нибудь офицеру вашего гарнизона влюбиться в неё, а когда настанет время ехать, досадите ей, отбив у неё воздыхателя; опять-таки нет ничего легче. Только не показывайте ей этого; а то из упрямства она способна сделать как раз противоположное тому, что надо.
А главное, не лишайте меня надежды снова увидеть вас. Иначе я, право, постараюсь влюбиться в другую. Чуть не забыл: я только что написал письмо Нетти. Письмо очень нежное, очень раболепное. Я без ума от Нетти. Она наивна, а вы нет. Отчего вы не наивны? Не правда ли, по почте я гораздо любезнее, чем при личном свидании; так вот, если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до черезвычайности – в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду вам чем угодно, и всю неделю – у ваших ног.
Когда же он решался быть любезным, то ничего не могло сравниться с блеском, остроумием и увлекательностью его речи.
Захотите ли вы, ангел любви, заставить уверовать мою неверующую и увядшую душу? Но приезжайте, по крайней мере, в Псков; это вам легко устроить. При одной мысли об этом сердце у меня бьётся, в глазах темнеет, и истома овладевает мною. Ужели и это тщетная надежда, как столько других?.. Перейдем к делу; прежде всего нужен предлог; болезнь Анеты – что вы на это скажете? Или не съездить ли вам в Петербург? Вы дадите мне знать об этом, не правда ли? Не обманите меня, милый ангел. Пусть вам буду обязан я тем, что познал счастье, прежде чем расстался с жизнью.
Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши, – это стараться не думать больше о вас. Если бы в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, вы тоже должны были бы пожелать мне этого, – но ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу.
Снова я берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я по-прежнему люблю вас, что иногда вас ненавижу, что третьего дня говорил о вас гадости, что я целую ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и т.д.
Я в отчаянии от отъезда Анеты; как бы то ни было, но вы непременно должны приехать осенью сюда или хотя бы в Псков. Предлогом может быть выставлена болезнь Анеты. Что вы думаете об этом? Отвечайте мне, умоляю вас, и ни слова об этом Алексею Вульфу. Вы приедете? – не правда ли? – а до тех пор не решайте ничего касательно вашего мужа. Вы молоды, вся жизнь перед вами, а он…
Прощайте! Сейчас ночь, и ваш образ встаёт передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста.
Прощайте – мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колена, – я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен.
…это полное движения письмо писано в ту пору, когда поэт был занят вопросом о бегстве за границу, озабочен денежными своими делами и изданиями своих сочинений, – в ту пору, когда всем существом своим он рвался из заточения и видел всю тщетность своих надежд на скорое освобождение.
За 400 вёрст вы ухитрились возбудить во мне ревность; что же должно быть в 4 шагах? (Я бы очень хотел знать, почему ваш двоюродный братец [Алексей Вульф] уехал из Риги только 15-го числа сего месяца и почему имя его в письме ко мне трижды сорвалось с вашего пера? Можно узнать это, если это не слишком нескромно?).