И жизнью, и смертью

— Вроде третьего дня. В Питер-то вернулся еще в ноябре, а теперь сюда. Был кое-где, наказал передавать по рабочим. Говорит, бойкотировать выборы в булыгинскую думу, вот и все. Дескать, объявить ей бойкот, как учреждению, созданному для угнетения народа.

Глеб улыбнулся, и только теперь Гриша заметил, что у него выбиты сбоку два зуба.

— Стало быть, борьба продолжается?! Значит, так и говорит?

— Ну да! Только наши боятся, как бы жандармские собаки его не сцапали!

— Беречь надо…

Гриша слушал, не понимая, о ком с таким радостным волнением говорят его новые знакомые. Хотел спросить, но не успел: громко хлопнула входная дверь, в коридоре послышались шаги, Глеб, Василий и Агаша напряженно смотрели на дверь.

Шаги затихли, дверь распахнулась без стука и во весь мах. За ней стоял дворник в белом фартуке, с темной бородкой, из-за его плеча выглядывало упитанное, все в красных пятнах чье-то лицо, а еще дальше блестела жандармская кокарда.

Дворник посторонился, пропуская непрошеных гостей. В комнату шагнул высокий молодой жандармский офицер. За ним ввалились двое городовых, бряцая шашками и стуча подкованными сапогами по бетонному полу.

— Так что он самый, ваше благородие, — сказал дворник. — Глеб Иванов Таличкин с Бромлея.

— Да тут, оказывается, целая компания! — заметил офицер, проходя к столу.

Теперь и Василий, и Агаша, и Григорий стояли в ряд у стены, а офицер, не снимая своей синей, с красным кантом фуражки, старательно обмахнув перчаткой табурет, уселся у стола, посмотрел на корки черного хлеба в миске.

— Набастовались, сударики? — спросил он, обводя всех прищуренными прозрачными глазами. — Ну что ж, любили кататься, повозите саночки. — Он обернулся к стоявшим у двери городовым. — Ханников! Пересадите-ка этого бромлеевского комитетчика с постели за стол.

Два дюжих городовых стащили с кровати побелевшего от боли и стиснувшего зубы Глеба, переворошили постель, перещупали матрац и подушки, заглянули под кровать. Потом оторвали от стены шкафчик с посудой — нет ли за ним тайничка, — заглянули в остывающую печурку.

Агаша стояла, привалившись плечом к стене, и, крепко прижимая к груди перепуганного сынишку, смотрела сквозь слезы на учиненный в квартире разгром, на Глеба, который сидел у стола и спокойно курил. Офицер тем временем внимательно всматривался в Гришу; худенький темноволосый паренек в очках был явно чужим в этом доме.

— Ты кто?

— Моя фамилия Петров, — солгал Григорий.

— Кто тебя прислал сюда?

— Никто.

Агаша отозвалась сердито:

— Нога у меня подвернулась на улице, дойти помог.

— А ты помолчи, пока не спрашивают! — кинул ей жандарм и снова уставился на Гришу. — Ханников! Посмотри, что у этого молодца в карманах.

Чувствуя, как кровь отливает от щек, Григорий вспомнил, что в кармане у него записная книжка с любимыми изречениями.

И вот эту книжечку в коричневом переплете перелистывают тонкие пальцы с аккуратными красивыми ногтями, и после каждой страницы прозрачные глаза на мгновение вскидываются и с усмешкой оглядывают Григория.

— Н-да! «Вот моя голова! Более свободной никогда не рубила тирания». Придет время — отрубит!.. Гм, гм!.. — «Где ж смена? Кровь течет, слабеет тело; один упал, другие подходи!» Что ж, подходи, подходи, в Бутырках места вам всем хватит! «Но я не побежден: оружье цело; лишь сердце порвалось в моей груди». Поди-ка, от страха? А, герой? Сколько тебе лет, пащенок?! — вдруг крикнул жандарм, и лицо его исказилось яростью. — Ну?!

Григорий молчал.

Жандарм встал, подошел.

— Сколько тебе лет, поклонник Гейне и Гюго?

— Ну, шестнадцать.

— Прошу без «ну»! Вполне созрел для должного отеческого внушения, которое сегодня и получишь… Сейчас тебя отведут в часть, там ты, надеюсь, перестанешь фанабериться, молокосос!

— Так что не обнаружено! — доложил офицеру один из городовых.

— Ну, ясно, приготовились, — снова усмехнулся жандарм. — Ну что ж, господа комитетчики, прошу собираться. Ханников, этого молокососа отвезешь в часть, покажешь там его свободолюбивые записочки — держи! Может, заинтересуют кого. А этих двоих я заберу с собой, с ними предстоит обстоятельный разговор.

Положив плачущего Степашку в кроватку, Агаша помогла мужу надеть пиджак, а он посмеивался и ласково касался ладонью ее волос:

— Ты не шибко горюй… Скоро вернусь…

И на этот раз для Григория все обошлось благополучно: в части его продержали часа три, а потом выгнали. Все помещение части было набито арестованными взрослыми, и возиться с малолетними было попросту некогда.

Из разговоров, которые Григорий услышал, сидя в дежурной, он понял, что полиции и жандармам стало известно о приезде в Москву Ленина и все поставлено на ноги, чтобы выследить его и схватить. Так вот, значит, о ком говорили Глеб Иванович и Василий! Конечно, о нем!

8. ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В ПИТЕР

Это произошло в тот вечер, когда Григорий впервые приехал в Петербург. Ему так не терпелось окунуться в студенческую жизнь, что он отложил на время свои книги и поехал еще не поступать, а просто посмотреть.