И жизнью, и смертью

Как раз вторую комнату этого шумного заведения и облюбовали для собраний те, кому после разгрома Декабрьского восстания удалось уйти от петли и от тюрьмы. Обычно заранее сговаривались с Власом, что будут-де сороковины по приятелю: решили выпить за упокой его души. Влас молча кивал, совал в карман своих рыжих вельветовых штанов рублевку и снова садился грустить у граммофона.

Во время собраний у столика при входе во второй зал обычно садились два парня посильнее и всех подозрительных, всех нежелательных легонько оттирали от двери.

— Поминки, братцы, поминки!

Из расположенной рядом бильярдной несся костяной стук шаров, возгласы восхищения, негодования, площадная брань. Иногда заходил с ближайшего перекрестка городовой, а то и сам околоточный и, не садясь, прямо у буфета, пили дармовое пиво и, щурясь сквозь пелену табачного дыма, разглядывали кабацкую суматоху. Уходя, наказывали Власу: «Смотри, чтобы…»

Вот в этот-то кабак и привел Глеб Иванович Григория, сменившего для этого путешествия свой гимназический наряд на великоватую ему старую куртку Глеба и засаленную кепчонку. Парни, сидевшие за столиком у двери, подозрительно оглядели Гришу, но Глеб Иванович успокоительно кивнул:

— Со мной.

И Григорий следом за Таличкиным прошел в зал, где на столиках зеленовато блестели бутылки и громоздилась на щербатых тарелках дешевая закуска — горячие рубцы и потроха, соленый зеленый горошек и соленые же ржаные сухарики. Но пьяных в этом зале не было видно, только один, и то, как показалось Грише, не пьяный, а прикидывающийся пьяным, сидел, взгромоздясь с ногами на подоконник, и, покуривая, смотрел на улицу.

В зале было человек сорок, «шестерки» таскали и расставляли по столам бутылки и трактирную снедь. Рабочие негромко переговаривались, но из слитного шума голосов до Гриши долетали только отдельные слова.

Но вот голоса стихли, и все повернулись к двери — там на минуту остановился, внимательным и быстрым взглядом окидывая собравшихся, невысокого роста черноволосый человек в высоком черном картузе, с коротенькой бородкой, с острыми веселыми глазами, блеск которых усиливали очки.

— Скворцов-Степанов, — шепнул кто-то. — Иван Иванович.

— И товарищ Андрей с ним…

— Да нет, это не Андрей, это с нашего, с Бромлея.

Гриша сидел, глядя во все глаза: так вот они, те, кто в дни декабря сражались на баррикадах Пресни и Ордынки, Лефортова и Марьиной рощи!

Глеб Иванович и еще двое рабочих поднялись навстречу пришедшим и, поздоровавшись с ними, увели в дальний угол, где на столике уже красовалось несколько пивных бутылок и дешевые граненые стаканы.

Сидевшие у входа парни хмельными голосами запели: «Крутится, вертится шар голубой» — любимую рабочую песню тех лет.

Они продолжали петь и тогда, когда Скворцов-Степанов встал и, обведя быстрым взглядом зал и кое-кому кивнув, снял картуз и небрежным жестом кинул его на подоконник. Голос у него был глуховатый, и, хотя говорил он негромко, было слышно везде, даже «шар голубой» не мешал ему.

— Я вижу здесь товарищей и с Михельсона, и с Гантерта, и с Бромлея, — с удовлетворением сказал Скворцов-Степанов. — Значит, не всех удалось сожрать царским псам. Я к вам, товарищи, по поручению Московского комитета. Несмотря на все крики о разгроме, поднятые черносотенными газетами, всякими там «Днями», комитет жив и работает. Он предупреждает вас, товарищи, о несвоевременности новых выступлений сейчас — это только даст повод еще многих из нас отправить на каторгу и виселицу. Теперь, когда мы побеждены, — комитет не боится называть вещи их именами — нам предстоит снова собирать силы, собирать до тех пор, когда мы сможем нанести царизму сокрушительный удар…

Тщедушный чахоточный рабочий вскочил у окна, потрясая над лохматой головой кулаками.

— У меня братишку насмерть забили! Не петициями, а оружием надо биться за свободу!

Замолчав, Скворцов-Степанов выслушал гневный и полный боли крик и неожиданно мягко улыбнулся.