И жизнью, и смертью

— Да, милый вы мой человек! — сказал он. — О каких петициях говорите? Никто не зовет вас подписывать петиции! Мы не собираемся идти на поклон к царю и не ждем от него милости… Но силы наши истощены в декабрьской борьбе, и теперь продолжать тактику вооруженного восстания — значит подставлять под удар всех оставшихся на воле… Подставлять без всякой надежды на успех. Вот вам пример. В июле этого года матросы в Свеаборге, а затем в Кронштадте и Ревеле выступили с оружием в руках. Центральный Комитет пытался остановить это стихийное и преждевременное выступление, но не сумел, не смог. И чем кончилось? Тем, что мы, ничего не добившись, отдали тюрьме и каторге сотни наших товарищей… Пройдет какое-то время, снова соберемся с силами, и тогда романовская империя рухнет. А пока, товарищи, надо сплачивать силы, изучать опыт декабря. — Иван Иванович взял стоявший перед ним стакан, выпил пива, с удовольствием вытер тыльной стороной руки висячие усы. — И нынче, товарищи, по-новому встает и вопрос о Второй думе. Ильич дважды приезжал в Москву, сейчас он призывает нас отказаться от бойкота Думы. Надо использовать трибуну Думы, чтобы рассказать правду о бедственном…

Сидевший на подоконнике парень повернулся от окна, негромко свистнул. И все, обернувшись к окнам, увидели, что к трактиру густой цепью бегут городовые и жандармы, вдали маячат фигуры конников в сизых шинелях. Остановилась пролетка, и из нее вылезает офицерский чин.

— Нашлась-таки собака! — буркнул кто-то сквозь зубы. — Иван Иваныч! Уходить тебе надо. Только, наверно, ждут у всех дверей…

— Иди в первую залу, — подтолкнул Гришу Глеб Иванович, наливая в стоявшие на столе стаканы пиво. — Иди, говорю! Заметный ты. — И запел высоким, протяжным фальцетом — «Крутится, вертится шар голубой…»

В зал выходила дверь из кухни, Скворцова-Степанова толкнули к ней. С кухни выглянул повар и, с одного взгляда поняв все, торопливо стащил с себя белый передник и колпак. Иван Иванович немедленно превратился в смешного и неуклюжего повара, а еще через минуту он уже помешивал длинной поварешкой в булькающем котле.

Глеб Иванович напялил себе на голову картуз Скворцова-Степанова и нацепил его очки, оставшиеся на столе, и, старательно проливая на стол пиво, заплакал пьяными слезами:

— И вот я и говорю ей: «Да как же ты можешь, Дашенька, мне такие слова произносить?»

И за всеми столиками пили пиво и шумели пьяными голосами, и уже двое ссорились и хватали друг друга за грудки, а в дверях стоял жандармский офицер и сквозь стекла пенсне высматривал кого-то. Обернулся к стоявшим за его спиной, и суетливый человечек в шляпе котелком, пошарив глазами, показал коротеньким толстым пальцем на Глеба:

— Вон етот, ваше благородие, который в очках. По всем приметам. И картуз его, и очки.

Офицер прошел между столиками в дальний угол, молча постоял возле Глеба Ивановича, внимательно присматриваясь к нему. Потом, поморщившись, спросил:

— Документы при тебе имеются, любезный?

Опрокинув локтем стакан с пивом, Таличкин встал и, спотыкаясь на каждом слове, заговорил:

— Как же-с! Как же-с в наше время возможно обходиться без документов, чтобы с царским гербом, значится, и с печатью? Да ни в жизнь невозможно… Ежели без документа, тут тебя цап-царап за шиворот и, скажем, в Таганку аль в Бутырки… Так что никак, ваше благородие, без документов немыслимое дело… — Говоря, он старательно шарил по карманам своего пиджачка и штанов, и лохматые сивые его брови удивленно лезли на лоб. — И где же они, проклятые, эти царские гербовые, задевались? Вот, извольте видеть — рублевка, как шли мы помянуть нашего товарища, ныне ему, почитай, годовщина, царские стражники конями потоптали. Ах ты, куды ж они подевались, проклятые?

Офицер ждал, теряя терпение, глаза его наливались холодной яростью, правая рука теребила портупею.

— Ну, хватит комедию ломать! — крикнул он наконец. — В участке разберутся. Где работаешь?

— С Бромлея мы, ваше благородие. Вот хучь он, хучь который подтвердит. И покойник, которого конями потоптали, тоже бромлеевский, четверо детишек осталось…

— Ну! — поднимая голос, рявкнул офицер, оглядываясь на дверь и жестом подзывая ожидавших там жандармов. — Доставить!

— Так вот же они, ваше благородие! — обрадованно вскрикнул Таличкин, вытаскивая завернутые в тряпицу документы. — Ишь как берегу — сразу и не сыщешь, так запрятовал. Без них же даже до ветру теперь не сходить… Вот, глядите, ваше благородие. Это, значится, пропуск с Бромлея и тоже, сказать, с орликом, не как-нибудь. А вот тебе и паспортина, драгоценная по нонешним временам бумага, дороже денег.

Злобно уколов глазами Глеба, офицер брезгливо перелистал засаленную книжечку.

— Архипов! Проверить вот этого, этого и вон того у окошка! — Офицер показывал пальцем, а сам презрительно оглядывал залитые пивом столики.

Человечек в котелке, виновато вытягивая шею, поглядывал из дверей.

— Дур-рак! — бросил ему офицер, когда блюстители порядка, закончив проверку документов, покидали трактир.