И жизнью, и смертью

— Не вы! — раздраженно махнул рукой Быстрянский, присаживаясь к столу и придвигая к себе портсигар с тисненым на крышке медным всадником. Закурил, пустил к потолку тугую струю дыма и посмотрел на Григория без обычной иронии, трезвым, оценивающим взглядом. — Вы верите мне, Григорий?

— Конечно.

— Тогда слушайте, что скажу. Но обещайте пока ни о чем не спрашивать. Потом я объясню.

Час был поздний, общежитие засыпало, из коридора не доносилось ни шума голосов, ни топота шагов. И все же Быстрянский подошел к двери и, приоткрыв ее, выглянул. Потом вернулся к столу. Григорий следил за ним с возрастающим недоумением.

— Так вот, Григорий, к этому сапожнику вам ходить не следует. И фамилию его вы никому не должны называть. Не нужно. Вы мне верите? — повторил он.

— Конечно, верю.

— Вот и хорошо. Выполните мою просьбу. Когда будет можно, я вам все объясню. Договорились?

С обидой и недоумением Григорий пожал плечами:

— Право, не понимаю…

— Поверьте, Григорий, это не каприз. И отнюдь не демонстрация недоверия к вам… к тебе. Но так пока надо!

Григорий немного посидел у Быстрянского и, сухо попрощавшись, ушел — обиделся до глубины души. Он, конечно, понимал, что заслужить доверие Быстрянского и его неизвестных друзей можно только делом, а не словами, как бы горячи и искренни слова ни были. И все-таки чувство горечи и незаслуженной обиды он не мог побороть в себе ни в эту ночь, ни в следующие дни и, избегая встреч, не заходил к Быстрянскому по вечерам, как привык делать последнее время. Он даже подумал: а не пойти ли все-таки к Кобухову, несмотря на предупреждение Быстрянского? Ведь, в конце концов, Григорий не обязан докладывать кому-то о своих знакомствах! Но сделать так — значило бы навсегда поссориться с Быстрянским.

Он не видел Владимира два дня и только утром на третий узнал, что Быстрянского положили в больницу с тяжелым приступом аппендицита. Сказал ему об этом Кутыловский, но как прошла операция, Саша не знал, даже не представлял себе, в какую больницу Быстрянского увезли. Все случилось неожиданно, приступ начался прямо на улице.

Прошло не меньше пяти часов, прежде чем Григорий нашел больного. Быстрянский осунулся и похудел за эти три дня, но чувствовал себя бодро.

— Я знал, что ты обязательно придешь, — сказал он с легкой и удовлетворенной улыбкой, пощипывая свою белокурую бородку. — Ты мне нужен. Садись поближе.

Койка Быстрянского стояла у окна, выходившего в сад. Голые ветки ободранных осенью деревьев безрадостно мельтешили за стеклами на фоне красной кирпичной стены. В палате было холодно и уныло.

Григорий придвинул к койке белую больничную табуретку, сел, осторожно погладил лежавшую поверх одеяла руку Владимира.

— Больно было?

— Ничего. Заштопали. Но с неделю проваляться мне здесь придется. И поэтому хорошо, что ты пришел. Вот теперь тебе придется пойти туда, дружище. — Быстрянский скосил глаза на соседнюю койку; лежавший на ней старик безмятежно спал, полуоткрыв рот и выпятив вверх неопрятную седую бороду.

— Ты имеешь в виду Выборгскую сторону? — спросил Григорий.

— Да. Как раз сегодня в шесть вечера там будет ждать меня один человек. Расскажешь ему, что со мной. И если он что-нибудь передаст, приходи ко мне завтра утром. Вот так! — Быстрянский крепко сжал руку Григория. — Покурить не догадался принести?

— Догадался, конечно.

— Спасибо. И, кажется, тебе пора. Но будь осторожен…

Так Григорий впервые попал в сапожную мастерскую Степана Кобухова. Ютился сапожник в убогом домике, над дверью которого, рядом с вывеской, висел изодранный и без подметки сапог. «Чиню дешево» — было написано охрой на фанерном листе. В первой комнате, возле низенького, с кожаным сиденьем табурета высилась гора рваной рабочей обуви, — представлялось чудом, что эти ошметки можно еще вернуть к жизни.

Это была одна из подпольных большевистских явок, которую полиции долго не удавалось засечь. Совсем рядом с сапожной, как бы прикрывая и защищая ее, шумел пьяными голосами знаменитый на Выборгской стороне кабак Сандрукова. Там у крыльца и на скамейках под окнами всегда табунились люди. Никто не обращал внимания на проходивших в прижавшуюся за углом мастерскую. А по вечерам, если выдавался удачный в смысле заработка день, и сам Кобухов, по соседскому делу, да и для отвода глаз, тоже ковылял к Сандрукову «обмакнуть усы в пену», как говорил он, послушать, о чем гуторит рабочий люд. Район был пролетарский — словно кирпичный лес торчали повсюду заводские и фабричные трубы, занавешивали дымом небо, сорили в улицы копотью и сажей. Здесь зимой даже снег на крышах становился черным.

Поначалу Кобухов встретил Григория настороженно, но, как только была произнесена фамилия Быстрянского, настороженность уступила место искреннему радушию.

— Стало быть, дружки? — чахоточно кашляя и сплевывая в консервную банку, спрашивал Кобухов. — Доброе, доброе дело! Без друзей человек, можно сказать, голый, никому не нужный. Без друзей жить никак невозможно. Ежели кто есть рядом — и жить, и помирать легче…