И жизнью, и смертью

И Григорий соглашался с ней.

Они не только говорили, рассказывали друг другу о пережитом, не только мечтали о завтрашнем дне. Устав от ходьбы, любили посидеть молча где-нибудь на набережной или в сквере, и молчание часто сближало больше, чем сказанное. Сняв перчатки, Григорий брал тоненькую руку Елены в свои и старался согреть ее. Мягкая швейцарская зима кончалась, все выше взлетал над горами огненный мяч солнца, но было еще достаточно свежо.

Нередко после обеда в эмигрантской столовой Григорий забегал на полчаса в тесную, бедную, но поражавшую чистотой квартирку «Ильичей», выпивал предложенный Надеждой Константиновной стакан чая и провожал Владимира Ильича до библиотеки, где тот работал над своей книгой об империализме.

И чем больше Григорий присматривался к Ильичу, чем больше слушал его, тем ощутимее крепло в нем предчувствие революции. Правда, его смущали слова Владимира Ильича о неизбежности гражданской войны, ему хотелось верить, что победа революции будет более или менее бескровной.

Говоря откровенно, при первой встрече с Лениным Григорий был удивлен: Ильич оказался предельно прост, среднего роста, со склонностью к сутуловатости от многолетнего сидения за письменным столом, лысеющий, с рыжеватой бородкой. И в манере говорить и держаться у него не ощущалось желания поставить себя над окружающими — только сознание правоты, только верность идее, которую он признавал основным законом общественного бытия людей. Его доброжелательная ирония, заразительный смех, заботливая внимательность к попавшим в беду товарищам, непримиримость к врагам, — все вызывало уважение и любовь…

— Да, товарищ Григорий, — говорил Владимир Ильич, торопливо шагая по узким, темным улочкам старого города, — война оказалась лакмусовой бумажкой, которая высветила истинную сущность многих наших бывших товарищей. Слов нет, тяжело терять единомышленников, но нет ничего полезнее правды, хотя бы и горькой. Великолепнейшее, скажу я вам, лекарство от заблуждений. Да, Плеханов стал оборонцем, как и многие иже с ним! Показал свое истинное лицо Каутский и иже с ним. Некоторые ушли волонтерами во французскую армию, лишь бы воевать против Германии! Сколько их, обманутых, опьяненных ядом оголтелого демагогического шовинизма! И до чего же важно в этой вонючей атмосфере сохранять ясность мысли и верность интернационализму! Да, да, дорогой мой, прежде всего верность интернационализму… Ну, кажется, мы пришли, вот моя читалка.

Таких разговоров было немало, и они ложились в память навсегда, словно невидимая рука высекала их резцом на неподвластном времени камне.

Весной Елена устроилась в Союз помощи заключенным, где работала и Надежда Константиновна, совмещавшая этот труд с деятельностью в Бюро эмигрантских касс. Проводив Елену до входа в союз, Григорий оставался один и бродил по городу, пытаясь найти для себя какую-нибудь работу. Большинство эмигрантов в Цюрихе служило в то время на заводах «Броун-Бовери» и «Эшер-Бис», но Григорию долго никуда не удавалось поступить. Да и чувствовал он себя первые месяцы неважно: давали знать о себе и ссылка, и каменные стены Куфштейна то валившим с ног приступом ревматизма, то невыносимыми головными болями.

Каждый день, убедившись в невозможности устроиться на работу, до обеда, до встречи с Еленой и «Ильичами», впитывая всеми порами тела льющееся с неба весеннее тепло, Григорий шел вдоль цюрихского озера по направлению к Хоргену. Он был еще очень болен, очень слаб. Подолгу сидел на камне у самого края воды, слушая шелковый плеск неторопливой волны и перебирая в памяти сказанное Ильичем. Вспоминал улыбку Елены, звучание ее голоса, тепло и ласку ее взгляда.

Проплывала по озеру под холщовым парусом утлая рыбачья лодка, горделиво изгибали шеи лебеди, изредка, чугунно постукивая колесами, пробегали за спиной Григория поезда на Цюрих и в другую сторону — на Хорген, зеленела между камнями весенняя травка.

Григорий вспоминал о Питере, гадал, что сталось с товарищами, думал об оставшихся в Москве родных. Суждено ли свидеться и, если суждено, когда?..

Но проходили час, два, и Григорий спохватывался, укоряя себя за леность, вставал и, преодолевая слабость, шел в город — его деятельная натура жила постоянным, напряженным сознанием сопричастности великому делу, которому все они служили каждым днем, каждой минутой своей жизни. Для работы в библиотеке требовалось поручительство в магистрате, и, по просьбе Владимира Ильича, за Григория поручился Фриц Платтен, секретарь швейцарской партии социал-демократов. Стараясь не попадаться на глаза Владимиру Ильичу, чтобы не помешать, Григорий устраивался в библиотеке где-нибудь в уголке читального зала и погружался в газеты и книги, благословляя питерскую предварилку, где он самоучкой осваивал чужеземные наречия. Теперь приобретенные на Шпалерке знания языков весьма пригодились.