И жизнью, и смертью

А сколько появилось у Григория новых друзей! Это были люди одной с ним судьбы, прошедшие по тюрьмам, ссылкам и каторгам, хорошо знавшие и вкус тюремной баланды, и вкус собственной крови во рту, и цену теплого дружеского пожатия; не потерявшие, несмотря ни на что, веры в светлый завтрашний день. С радостным вниманием присматривался он к ним — к Смидовичу и Варенцовой, к Аросеву и Ярославскому, к Ведерникову и Голенко, к Берзину и Штернбергу, — он ощущал их как часть самого себя, знал, что на баррикадах завтрашнего дня никто из них не отступит. Как члену Московского комитета Григорию было поручено поддерживать постоянную связь с рядом районов, в том числе с Замоскворечьем и Пресней. Бывая там почти каждый день, он хорошо знал настроения рабочих.

В июле Елена занемогла и вынуждена была несколько дней пробыть дома. Правда, ее старались не оставлять одну — забегала после работы Агаша, изредка приходила посидеть и помолчать вместе робкая, застенчивая Нюша. Но с Нюшей Елена чувствовала себя неловко, ее преследовало ощущение неясной вины перед этой девушкой, которая, казалось, только вчера приехала из нищей Березовки и все думала о своей избенке, о брошенной на произвол судьбы кошке.

Оставшись одна, Елена перебирала принесенные Григорием газеты, писала заметки для «Социал-демократа», для недавно организованного политического журнала «Спартак». Было обидно, что в такое горячее время болезнь не позволяет ей работать в полную силу. Сложив на груди руки, Елена бродила по квартире, с нетерпением ожидая вечера. Наконец приходил Григорий, запыхавшийся, возбужденный, негодующий на меньшевиков. Сняв очки, близоруко щурил уставшие глаза.

7 июля он неожиданно прибежал днем, взлохмаченный и бледный, не похожий на себя. Елена бросилась навстречу:

— Что?!

Григорий обессиленно сел на продавленную кушетку оставленную в квартире прежними жильцами.

— Беда! Есть приказ арестовать Владимира Ильича. Хотят отдать под суд. Командующий войсками Петроградского военного округа генерал Половцев сформировал специальный отряд для поисков Ильича и приказал расстрелять Ленина на месте, если схватят, без всякого суда.

— А он где? — спросила побелевшими губами Елена.

— Удалось скрыться. Но ведь шпиков и подлецов в нашем милом отечестве повсюду полно. Страшно подумать, если с Ильичем что-нибудь случится. Страшно! И все началось с третьего июля. Ведь Центральный Комитет сначала возражал против демонстрации: еще не всё к борьбе готово. Но оказалось, невозможно удержать. Полмиллиона человек, несколько тысяч кронштадтских братишек — это сила, которую не остановить. Вот читай!

Он достал из кармана скомканный «Листок правды», выпущенный вместо запрещенной «Правды». Елена схватила газету, но волнение мешало читать, строчки прыгали перед глазами и сливались.

Да, в Питере шли повальные аресты большевиков — их обвиняли в преступных связях с Германией. С фронта в Питер стягивались верные правительству казачьи и ударные части. Шло разоружение полков, участвовавших в демонстрации 3 июля.

33. ГАВРОШ С ПРЕСНИ

По правде говоря, жизнь никогда по-настоящему не баловала Степашку: в двенадцать лет он хорошо знал и сосущую тошноту многодневной голодухи, и пригибающую к земле усталость. И все же до того памятного лета он все еще оставался мальчишкой, могущим позабыть обо всем перед синевато струящимся полотном экрана, на котором бушуют ковбойские страсти, улыбаются сказочно красивые дивы и летят невидимые пули, необъяснимо милостивые к героям. Он мог неделями мечтать о плоскодонной лодчонке с мешочным парусом, прикованной в устье Яузы, мог часами возиться с лопоухим Буянкой, подобранным с перебитой лапой в канаве на пустыре.

И вдруг все отодвинулось, перестало задевать сердце. Нет, он, конечно, не забывал о кутенке, не порвал с уличными дружками, — он просто почувствовал себя взрослее, словно вскарабкался на горку, откуда стала виднее путаная география мира.

Несмотря на воркотню постаревшего отца, Степашка не бросал торговли газетами; он полюбил пахнущие керосином и краской коридоры типографий и экспедиций, многолюдную суматоху утренних и вечерних улиц. По утрам он забегал в Моссовет — отдать пачку газет Григорию, посидеть минутку возле него. Степашка поражался себе: никогда не думал, что может так привязаться к чужому человеку. Он тосковал, когда долго не видел Григория; даже по ночам тот снился ему — то верхом на желто-огненном жеребце, то с винтовкой в руке на дымных, вздыбленных улицах.

Сначала Степашка удивлялся: Григорий набрасывался не только на большевистские газеты, на «Социал-демократа» и «Правду», — с такой же нетерпеливой жадностью вчитывался он в страницы буржуазных «Русского слова» и «Утра России», эсеровского «Солдата-гражданина» и меньшевистской «Вперед».

— А зачем вы, дядя Гриша, читаете их газеты? — как-то спросил Степашка. — Ведь вы их ненавидите.

— Потому и читаю, милый! Врага надо знать.