И жизнью, и смертью

В Моссовете к Степашке скоро привыкли и по утрам с нетерпением ждали его: он прибегал, и через несколько секунд во всех комнатах шелестели газетные листы, слышались возгласы то негодования, то одобрения. Если Григория не оказывалось внизу, Степашка взбирался по крутой винтовой лестнице на третий этаж — именно здесь, в низеньких комнатках, где когда-то обитала генерал-губернаторская прислуга, в помещении большевистской фракции, он чаще всего и находил Григория. Но случалось и так, что молоденькая секретарша Совета Поленька Виноградская предупреждала: Григорий Александрович сегодня в Замоскворечье… В Лефортове… На Ходынке. И мальчишка убегал, так и не повидавшись с Григорием.

Но когда выдавалась свободная минута, Григорий встречал Степашку с искренней, неподдельной радостью.

— А, Гаврош! — кричал он, завидев своего юного приятеля. — Проходи, милый! Как там наши недруги? Шипят из подворотен? Лают?

Как-то Степашка спросил:

— Вы меня называете каким-то Гаврошем, дядя Гриша. А он кто?

— Не знаешь? — весело удивился Григорий. — Ну, забегай завтра. Я достану тебе книгу о нем.

Так попал в руки Степашки томик Гюго, рассказывающий о Великой французской революции, о ее вождях и недругах, о маленьком герое парижских баррикад. И теперь, когда Григорий называл его Гаврошем, Степашка переполнялся гордостью «Что ж, вот построим баррикады, и я буду драться не хуже, чем Гаврош», — думал он.

Иногда Григорий посылал Степашку с поручением: отвезти записку, газету, срочный пакет или передать что-то на словах, и Степашка несся через весь город то в один из райкомов, то на завод Бромлея или Гужона, АМО или Гоппера, висел, уцепившись за трамвайную колбасу, за рессоры извозчичьих пролеток и фаэтонов.

Как-то в хмурый осенний день Григорий с воспаленными от бессонной ночи глазами попросил Степашку:

— Не в службу, а в дружбу, Гаврош. Отнеси, пожалуйста, Елене Анджиевне. Я не смогу вырваться, сопровождаю делегацию в Питер, на Шестой съезд. А она нездорова. — Григорий достал из кармана и отдал мальчугану газетный сверток. — Селедка и хлеб. Сделаешь?

— Сейчас же, дядя Гриша! А вы Ленина увидите?

— Не знаю, Гаврош. Ему опять приходится скрываться.

В распахнутой двери требовательно блеснуло пенсне Емельяна Ярославского.

— Григорий Александрович! Все в сборе.

Степашка постоял у подъезда, пока в автомобиль усаживались Ведерников, Ольминский, Ярославский и другие, — он всех их знал в лицо. На тротуаре перед Моссоветом останавливались любопытные, бородатый тип в котелке неразборчиво бормотал ругательства. Когда автомобиль скрылся за гостиницей «Дрезден», Степашка спрятал газетный сверток за пазуху и помчался выполнять поручение.

Елена Анджиевна, худая, с темными пятнами на лице, что-то писала за столом у окна. Она с усилием поднялась навстречу.

— Уехали? — спросила она с тревогой.

— Да.

Из соседней комнаты выглянуло озабоченное сморщенное лицо круглолицей женщины в темном платке.

— Это кто?

— От Гриши.

— А-а-а… Не забывай, Леночка, тебе нельзя волноваться.

Елена Анджиевна раздраженно передернула плечами, и только теперь Степашка понял, что у нее скоро родится ребенок.

— Может, вам что-нибудь нужно, Елена Анджиевна? — спросил он, собираясь уходить.

— Спасибо, Гаврош. Приноси мне, пожалуйста, наши газеты.

— Обязательно.

— И без газет прожила бы неделю! — проворчала старушка, выходя за мальчуганом в переднюю. — Одно от них беспокойство.

Дни, проведенные Григорием в Питере, тянулись для Степашки тягостно и медленно. По нескольку раз он забегал в Моссовет и радовался, если случайно слышал имя Григория; на улицах останавливался у размытых дождем и высушенных солнцем давних объявлений, где сообщалось, что «Г. Багров прочтет лекцию «Программа Ленина», с карандашной припиской в конце: «Билеты все проданы». Степашку томило неясное и недоброе предчувствие: а вдруг в Питере что-нибудь случится, нагрянет на съезд полиция и поволочет большевиков в тюрьму, и будут там бить их смертным боем, а потом отправят на каторгу, как отправляли при царе?

Но ничего страшного не произошло: Григорий вернулся в Москву живой и невредимый, только глубже запали необыкновенно живые, блестящие глаза.

— Нет, Гаврош, Ильича я на этот раз не видел, — покачал он головой в ответ на вопрос мальчугана. — Решили, что Ильичу нельзя являться ни на съезд, ни в суд: керенские и рябушинские обязательно его убьют. Ах, Гаврошка, Гаврошка, нет цены, которую они не уплатили бы за убийство Владимира Ильича, за то, чтобы удушить революцию! Сытая сволочь Рябушинский на всех углах похваляется, что «задушит революцию костлявой рукой голода»! И душит! В Питере по его приказу хозяева закрывают заводы и фабрики, выбрасывают рабочих на улицу.

Это Степашка знал. Мать рассказывала, что и в Москве уже закрыли фабрики Цинделя и «Динамо», на Богородско-Глуховской мануфактуре остались без работы одиннадцать тысяч ткачей. Глеб Иванович возвращался с завода день ото дня мрачнее: все упорнее поговаривали о предстоящем закрытии заводов Бромлея, Гужона, Бари.