Я, Бабушка, Илико и Илларион

— Не смей показываться дома, мерзавец! Убирайся, куда хочешь! — крикнула вдогонку бабушка. Вскоре из комнаты вышла Мери. Она шла, опустив голову, задумавшись, не пряча голых рук. Платок сполз ей на плечи, спутанная прядка волос упала на лоб. Сейчас она напоминала мне картину какого-то известного художника. Я не помнил его имени. Мери прошла мимо, не заметив меня.

— Мери! — сказал я тихо.

Она остановилась. Я подошел к ней, осторожно поправил прядку. Она не двинулась с места.

— Прочла?

Мери не ответила. Она лишь окинула меня умным, задумчивым взглядом и пошла дальше.

— Мери!

Мери снова остановилась.

— Это Ромули во всем виноват… Он диктовал. Я хотел совсем не так, а он говорит — так нужно.

— Нехорошо так шутить, Зурико…

— Я не шутил, Мери… Я, Мери… Ты думаешь, я правда такой уж плохой?..

— Нет, не думаю…

Мы медленно двинулись по свежему снегу. Снег все валил, не переставая дул холодный ветер. Мы шли молча. Прошли мимо моего дома, мимо укутанной снегом чинары.

— Здесь похоронен мой Мурада…

— Знаю…

— Я очень любил Мураду, больше всех на свете. Я одинаково люблю его, бабушку, Иллариона и Илико…

— Знаю, Зурико.

— С каждым днем я любил его все сильнее. И Мурада очень любил меня… Я с ним как с человеком разговаривал… Когда он умер, я готов был покончить с собой… От любви человек и впрямь может сойти с ума!.. Тебе холодно?

— Холодно…

— А мне не холодно!

Я скинул тулуп и набросил его на плечи Мери. Руку я не убирал. Так мы и шли по свежему снегу. Шли и молчали… Миновали дом Мери…

— Согрелась?

— Согрелась, Зурико.

— Ты ведь знала моего Мураду?

— Да…

— Он очень любил тебя. Он часто говорил мне: «Мери славная девочка, она лучше всех, таких глаз, как у Мери, нет ни у одной девочки. Мери очень добрая и умная девочка…» Мурада очень любил тебя, так же, как меня, даже больше, чем меня, он никогда не лаял на тебя… Ты ведь тоже любила его?

— Да, Зурико, очень любила, очень.

— Мери!

— Что, Зурико?

Я нежно обнял Мери, привлек к себе и зарылся лицом в ее распущенные волосы. Мери плакала, плакал и я. Снег валил хлопьями, и ветер был, и луна, и солнцe, и любовь, и слезы, и много, много снега. Спросить у Илико, так и радоваться было нечему — ветер, снег. мир рушится. А я радовался и этому ветру, и луне, и солнцу, и моей любви, и этим белым-белым хлопьям снега.

ОДИННАДЦАТЬ ПУДОВ КУКУРУЗЫ

Любимую свинью Илико — чистокровную йоркширку с огромными обвислыми ушами, маленькими, за плывшими жиром глазами и коротким, смешно вздернутым рылом — все село звало Серапионой.

Свинья поросилась дважды ежегодно, и каждый раз — ранней весной и осенью — производила на свет двенадцать розовых кругленьких поросят. Илико, конечно, продавал их и зарабатывал на этом весьма не дурно. В годы войны Илико стал обменивать поросят на кукурузу.

Не удивительно, что Илико души не чаял в Серапионе, называл ее кормилицей и буквально на руках носил. Сам не доест, а свинью накормит. Стоило только похвалить Серапиону — и Илико таял. Он тут же бросался угощать вас водкой и ненаперченным табаком, обещал лучшего поросенка со следующего опороса и бог знает еще что! Мы с Илларионом прекрасно знали об этой слабости Илико и наперебой восхваляли десятипудовую йоркширку.

Вот и сейчас мы сидим под тенистой яблоней во дворе Илико, с уважением поглядываем на развалившуюся тут же Серапиону и мирно беседуем.

— Ну и свинья! В жизни не видел такой! — говорит Илларион.

— Кормилица моя! Сокровище мое! — Илико нежно щекочет Серапионе брюхо. Свинья блаженно щурит глаза и хрюкает. Илико с умилением смотрит на покрасневшие, вздувшиеся соски свиньи. Двенадцать сосков! Двенадцать породистых поросят! Бог даст, не сегодня-завтра Серапиона благополучно разрешится, и тогда — принимай, Илико, мешки с золотистой кукурузой!

— И где ты достал такую породистую свинью, Илико? — спрашиваю я.

— Э, дорогой мой, это длинная история… Прабабушка Серапионы досталась в приданое моей бабушке Каленти, царство ей небесное! Говорят, неважная была свинья, больная, дед Харитон даже постыдился держать такую дрянь и решил выгнать ее со двора…

— Напрасно, лучше бы прирезал ее! — сказал Илларион.

— Да кому она была нужна больная! Время тогда было другое, не то что сейчас…

— Сейчас война… Народ нуждается… — сказал я.

— И то правда… Туго приходится людям… Нам-то еще ничего, а вот в Ленинграде, говорят, в дни блокады, люди кошек ели…

— Да что в Ленинграде! Я улыбнуться боюсь даже в собственном доме! — сказал Илларион.

— Это почему же? — не понял Илико.

— А потому… Стоит мне показать зубы, как мой петух этаким коршуном кидается на меня, — думает, во рту у меня кукурузные зерна!

— А ты зарежь его! — посоветовал я.

— А потом ты будешь каждое утро кукарекать и будить меня, да? — спросил Илларион.

— Так вот, — продолжал Илико, — заупрямился, оказывается, дед Харитон. Не желаю, говорит, видеть ее в моем доме. А моя бабушка Каленти прямо на стенку лезет: вы, говорит, ничего не понимаете, это, говорит, породистая свинья, погодите, она еще покажет себя! И что же, бабушка, оказывается, была права! Моя Серапиона и есть потомок того дохлого поросенка.