Я, Бабушка, Илико и Илларион

Мери смеется и закрывает мне рот рукой — не мешай, мол.

Потом я читаю свои любимые стихи, которые, хотя их и нет в программе, я обязательно прочту на экзамене:

На Ксани и Арагви снова Луга окрестные в цветах, И терпкой патокой медовой Опять кипят твои уста.

Мери сидит, обхватив колени руками, и смотрит куда-то вдаль, в бездонную синеву неба, где плывут еле заметные белые хлопья облаков.

Через тысячу лет я тебя призываю, иди, Стану горсткою пепла я в молниях жарких твоих… — продолжаю я.

— Ты, я вижу, опять стихи сочиняешь?! — раздалось вдруг у самого моего уха.

Я подскочил словно ужаленный и обернулся. Передо мной стоял улыбающийся Илларион.

— Мы к экзаменам готовимся. Здравствуй, Илларион!

— Вижу, вижу, как вы готовитесь… Ну, здравствуйте! — Илларион сел.

— Как у вас идут дела?

— Заканчиваем, дядя Илларион, — ответила Мери.

— Заканчиваете или только начинаете?

— Что ты, Илларион! Остался всего один экзамен! — сказал я.

— Э, дорогой мой, экзамены у вас только начинаются! Ты, пожалуйста, не прикидывайся простачком?..

Я прекрасно понял Иллариона, но сделал наивное лицо и пожал плечами.

Илларион сначала долго, старательно ковырял палкой землю, потом поинтересовался, есть ли у меня табак. Узнав, что нет, достал свой, не спеша скрутил самокрутку, затянулся, выпустил длинную струю дыма и вдруг произнес речь, подобно которой я никогда еще от него не слышал:

— Человеческая жизнь, дети мои дорогие, похожа на мельницу. Видите то колесо? Колесо — судьба, а вода, бегущая по желобу, жизнь человека. Вода — великая сила, дети. Вода сильнее огня, сильнее ветра, вода сверлит камень. И как ты направишь эту силу, так и будет вертеться мельничное колесо… Разный народ приходит на мельницу — один за мукой, другие за крупой, третьи и вовсе без дела сидят целый день, прислушиваются к грохоту жерновов и уходят… Помимо, построили мы колхозную мельницу и пустили по желобу нашу речушку Лаше. Билась, билась вода, да так и не сумела сдвинуть колесо с места — силенок не хватило. Тогда мы подвели второй рукав реки, и пошло дело! Завертелось колесо, да еще как! Понимаете, к чему я это говорю? Две реки — это надежнее, вернее!.. Вот вы скоро заканчиваете среднюю школу и собираетесь, конечно, продолжать учебу… Это хорошо, но… В городе люди почему-то быстро забывают родное село, друзей, товарищей… Ты поедешь в город, дочка? — вдруг обратился Илларион к Мери.

— Вряд ли, дядя Илларион… Не сумею..

— Ну тогда еще ничего! Значит, и Зурико не сбежит от нас! — Илларион похлопал меня по плечу и встал.

Мери смущенно потупилась.

— Весь мир открыт для вас, дети, весь мир. А мы с Илико, как этот старый камень, — сказал Илларион и показал на брошенный посреди двора мельничный жернов. Большая серая ящерица взобралась на него и, зажмурившись, нежилась на солнце…

…Аттестаты зрелости вручали нам в торжественной обстановке, на чаеприемном пункте, который в особых случаях служил также клубом.

Духового оркестра в нашей школе не было, поэтому играть туш пригласили из района похоронных оркестрантов. До начала торжественного заседания духовой оркестр по заказу Ромули исполнил песню «Был сыночек у мамаши». Потом я попросил оркестрантов сыграть что-нибудь более жизнерадостное и сунул семь рублей в карман главному, тому, что играл на кларнете. Оркестр грянул «Эй, братишка Спиридон». Затем кто-то попросил исполнить «Хасанбегуpу», но главный отказался — этого, говорит, наш оркестр не гложет исполнить, колоратура, мол, не получается.

К полудню все, наконец, собрались, и торжественное заседание началось. В президиуме сидели учителя и родители лучших учеников. Бабушки моей на собрании не было — ей нездоровилось, — поэтому один стул в президиуме пустовал.

В своем вступительном слове директор школы кратко рассказал, как обстоят дела с образованием у нас и в капиталистических странах, а потом сказал, что отныне мы люди самостоятельные, что школа дала нам все, что только могла дать, и что впредь мы можем поступать, как нам заблагорассудится, хоть головой об стенку биться. Потом он начал вызывать нас по алфавиту. После беглой характеристики каждого выпускника директор вручал ему аттестат зрелости, крепко пожимал руку и оглядывался на фотографа Павлушу, который уже держал наготове подвешенную к аппарату грушу. Выпускник испуганно замирал, пока Павлуша считал про себя до десяти и махал рукой, — готово, мол, птичка вылетела. И тогда раздавался оглушительный туш.

Когда заговорили обо мне, оркестранты почему-то вообразили себя на похоронах и заиграли «Таво чемо».

Директор грозно сверкнул глазами, и оркестр тут же перешел на туш.

После торжественного собрания должен был состояться концерт — песни в исполнении нашего сельского хора. Эти песни мы слышали по крайней мере тысячу раз, и поэтому все разошлись по домам.

Бабушка, увидев мой аттестат, чуть не задушила меня в объятиях:

«Теперь меня и смерть не возьмет», — сказала она и намочила слезами мой аттестат. Потом вдруг посерьезнела, косо взглянула на меня, положила аттестат на стол и молча вышла из комнаты. Я ничего не понял.