Я, Бабушка, Илико и Илларион

Вдруг на дороге показалась девушка со свертком в руке. Она бежала изо всех сил. Машина ускоряла ход, девушка — бег. Постепенно она замедлила шаги и совсем уже медленно подошла к провожающим. Девушка долго смотрела на удалявшуюся машину, потом повернулась и зарылась лицом в грудь Илико. Навернoe, плакала. Плакал и я. А машина мчалась вперед, увозя меня все дальше и дальше от четырех дорогих мне людей.

Моросил дождь, дул ветер, и было холодно. Там, вдали, стояли четверо. На груди у Илико плакала девушка. Я тоже плакал, плакал и радовался, что она плачет, Был дождь, был ветер, и было солнце, и любовь, и слезы радости. И теперь, наверное, даже Илико не удивлялся, как это — луна на небе и хлопья снега. И почему не спится, и откуда эти слезы радости, и отчего я вообще такой счастливый.

А машина все мчалась вперед. На шоссе уже не было видно никого. Я стоял в кузове и шептал:

— Прощай, бабушка! Прощай, Илларион! Прощай, Илико! Прощай, Мери!

ПОЕЗД

Водитель высадил меня на привокзальной площади в городе Махарадзе и потребовал плату за проезд. Я отстегнул серебряный пояс, задрал подол просторной блузы и стал расстегивать брюки. Водитель сперва в испуге оглянулся, потом схватил меня за руку.

— Ты что, обалдел?!

— А как же тебе заплатить?

— Вот чудак! Зачем же для этого средь бела дня штаны скидывать?

— Да ведь карман-то пришит изнутри! — успокоил я водителя и продолжал свое дело.

После долгих поисков мне, наконец, удалось обнаружить потайной карман. Придерживая падающие брюки одной рукой, другой я стал распарывать карман. Только я извлек деньги и принялся их отсчитывать, как раздалось фырканье. Мотор несколько раз громко чихнул, затем выпустил прямо на меня густые клубы фиолетового дыма. Пока я приходил в себя, машина описала круг и остановилась перед моим носом. Из кабины высунулась красная, хохочущая физиономия водителя. Он нахлобучил мне на нос папаху и со смехом сказал:

— Ладно, хватит уж, одевайся! Не нужно мне твоих денег!

Мотор еще раз чихнул, и машина рванулась с места.

— Будь здоров! — крикнул я вдогонку.

Водитель выглянул из своей обшарпанной машины и приветливо помахал мне рукой, а я все стоял посреди площади, с полуспущенными брюками и удивленно озирался.

…Доехать до Тбилиси оказалось гораздо легче, чем приобрести билет. Эту истину я установил после непродолжительной беседы с кассиршей. Поэтому я выкинул из головы всякую мысль о покупке билета и вышел прямо на перрон.

Через час пришел поезд. Людской поток подхватил меня и придавил к лесенке вагона. Я задыхался. Хотелось крикнуть, но рот мой был заткнут голой пяткой проводницы, и я беспомощно трепыхался, как подвешенная за шею курица. Вдобавок сзади напирало чье-то колено. Кто-то больно тянул меня за волосы. Когда я понял, что мой аттестат зрелости пропадет зря, я собрал последние силы и впился ногтями в голую ногу проводницы. Паровоз и проводница взвыли одновременно. Суматоха усилилась.

— Ну, чего стал?! Нажимай!

— Убери ногу с моей головы!

— Не бойся, дяденька, ноги у меня чистые!

— Ладно, клади тогда и вторую!

— А ну, засвети-ка ему!

— Что он мне должен засветить?

— Ничего особенного, не волнуйтесь, — фонарь!

— Уважаемые пассажиры, пропустите меня, я же с билетом!

— Смотри не потеряй, крепко держи!

— Держите вopa!

— Брось чемодан, подлец, груши там!

— Милиция, стреляй!

— Куда стрелять? Откуда я знаю, где твой вор?

— Ну тогда в меня стреляй!

— Смелей, смелей! Жми наверх!

Раздался свисток. Потом два раза ударили в колокол, потом чей-то благословенный пинок втолкнул меня в вагон, и паровоз, словно только этого и ждал, вдруг дернулся и загудел, стараясь перекричать вопли и причитания оставшихся на перроне.

Страсти понемногу улеглись. Я забрался на третью полку, подложил под голову узелок и прикрыл нос папахой… Табачный дым ест глаза. Вагон мерно покачивается, скрипит. Колеса выстукивают монотонную дробь. И этот перестук напоминает что-то родное, близкое и в то же время такое далекое, что и не припомнить. Глаза слипаются… Я уплываю, уплываю куда-то далеко… Все вокруг заволакивает туманом… Когда хочется спать, самое тяжелое на свете — веки… Но что это стучит? Ах, да, ведь я на мельнице. Стучат жернова. В ожидании помола я засыпаю. И вдруг:

— Зурико-о-о! — зовет бабушка.

— Иду! — отвечаю я, вскакивая.

— Зурико-о-о! — зовет опять бабушка, заслоняя глаза от солнца.

— Иду, бабушка, иду! — кричу я и выбегаю по затянутому туманом подъему.

— Ау-у-у! Зурикела! Куда ты? Ау-у-у… — Гудок паровоза сливается с тревожным криком бабушки.

«Илларион… Илико… Илларион… Илико…» — выстукивают колеса.

— Мост… — слышу я сквозь сон чей-то голос.

— Эй, кто-нибудь, откройте окно, задыхаюсь! — говорит кто-то другой.

— Нужно дышать по очереди, иначе до Тбилиси воздуха не хватит! — говорит третий.

— Чей это чемодан? Уберите сейчас же, иначе выброшу его в окно! На этот раз я свешиваюсь с полки и вижу говорящего. У него острый, похожий на топор нос, да и все лицо какое-то острое.