Я – Беглый

Известно, что ностальгия, в большей или меньшей степени всегда поражающая человека, покинувшего родной край, особенно болезненно проявляется у российских уроженцев. Никто не должен забывать об этом, принимая решение об эмиграции или репатриации за пределы России, как бы тяжела ни была его жизнь в России. С другой стороны, куда бы ни переехал такой человек, повсюду его встречают неласково, во всяком случае, с решительным непониманием, и это вовсе не относится исключительно к этническим русским. С древнейших времён в России, а тем более, вплоть до недавнего времени — в СССР, культурная, технологическая, трудовая и бытовая база, как для простого обывателя, так и для высоколобого интеллектуала, была абсолютно уникальна. Перемены, наметившиеся в недавние годы, далеко не так значительны, как это представляется со стороны. По-прежнему нигде в мире люди не живут, не работают, не развлекаются и даже не умирают так, как на «шестой части суши». Где мне только не приходилось встречать российских эмигрантов, мучительно пытавшихся усвоить чужой жизненный стереотип и неспособных этого сделать. Многие же сразу его отвергали, пытаясь продолжать жить по-российски, что за пределами России совершенно невозможно. Я наблюдал это трагическое явление в США и Канаде, на Кубе, в Испании, в Англии, в Гибралтаре, Гане, Сенегале — повсюду там можно встретить человека, который, услышав русскую речь, бросается к вам, со слезами и тоской, будто к родному брату после долгой разлуки. Что же касается евреев, репатриирующихся в Израиль, то, практически, каждому из нас за немногочисленным исключением приходится переживать ещё более сложную и противоречивую ситуацию.

Одно из тяжелейших и неизгладимых воспоминаний моей молодости. Была девушка, которая мне очень нравилась, и, кажется, я нравился ей. Однажды она сказала:

— Миша, не обижайся. Ты хороший парень, но у нас с тобой никогда ничего не будет.

— Почему?

— Говорят, от евреев пахнет как-то нехорошо…

Когда сейчас я пишу об этом на пороге неумолимой старости, седой и лысый, по-русски говорят: битый жизнью человек, я всё ещё не преодолел эту горькую, несправедливую обиду, и руки вздрагивают, и больно тяжелеет сердце. Но вот, приехав в Израиль, я впервые столкнулся с тем, что окружающие не видят во мне еврея, не признают своим, меня называют русским, со мной обходятся, как с гоем, а есть на идеше ещё и слово «хазер», свинья — так вот, это я, пока я не преодолел в себе всё, что во мне есть русского. И тут же выясняется, что русского во мне очень много, хоть я и не уродился русским, как это отцу моему виделось, а еврейского нет почти ничего, по убеждению окружающих меня израильтян. Кто ж я был в России? Кем же я стал в Израиле?

С другой стороны. Однажды, ещё в ульпане, ко мне подошла немолодая женщина и спросила, что такое Левант. Она была очень взволнована и удручена. Поздновато, однако, она задалась этим вопросом.

— Ну, это общее название стран восточного Средиземноморья. А почему, собственно, вы этим заинтересовались?

— Арабы, значит, левантийцы?

— А как же?

— А израильтяне?

— Ну, а как же? — повторил я.

Я рассказал ей, что левантийцы — как правило, люди, воинственные, взрывные, решительные, предприимчивые и склонные к авантюрам. В Средневековье левантийский купец, снаряжая корабль с товаром в дальнее плавание, вооружал его для защиты от тунисских пиратов таким образом, чтобы, при случае, боезапаса хватило бы и для нападения. Типичным левантийцем был, например, Отелло. За минуту до смерти он рассказывает, как однажды в Алеппо зарезал турка за то, что тот «бранился и поносил Республику». Вся его жизнь, полная опасностей, несчастная любовь к дочери дожа, бешеная ревность, и смерть — всё это характерные проявления левантийского менталитета. Я увлечённо рассказывал ей, как за несколько дней до начала войны 1948 года Голда Меер, переодевшись простой крестьянкой, в сопровождении проводника-араба, который никак не мог быть надёжным в те дни, пробиралась к королю Трансиордании Абдаллаху для последней попытки предотвратить кровопролитие. Я говорил о нынешнем премьер-министре, который в 1973 году, когда Израиль находился на грани полного разгрома, под непрерывным обстрелом внезапно навёл понтонный мост, форсировал Суэцкий канал и не полностью укомплектованным танковым батальоном вышел к Суэцу. Писатель Фромер, служивший тогда в инженерных войсках и наводивший эти понтоны, вспоминает, как А. Шарон первым проехал по мосту на простом «джипе», а на броне одного из семи его танков кто-то написал: «Арик — царь Израиля».

Женщине, которая обратилась ко мне, такая характеристика израильтян совершенно не понравилась. Евреи её родного города Житомира были совершенно другими людьми, она выросла среди потомков Тевье-молочника, находившего силы в мудром смирении перед немилосердной судьбой, и других евреев знать не хотела. Она слушала меня, склонив голову, молча. Потом сказала: «Нет, это не моё… Нет, нет!»