Я – Беглый

На Колхозной есть пивная.
Там Москва гуляет пьёт,
Там Россия, мать родная,
Водку, пиво продаёт.
Там на нож нарваться можно,
И в железку там игра,
И заходят осторожно
В ту пивную мусора.
Как откроют утром рано –
Будни, праздник — всё равно –
Там старик какой-то пьяный
Собирает на вино.
Пьяный мёртво, безвозвратно.
Клок седой над потным лбом
И пороховые пятна
На лице его рябом.
Что он горя перевидел,
Крови, грязи, пота, слёз,
А на братьев не в обиде
Он за всё, что в жизни снёс.
Всё простил солдат калека!
Наплевать по чьей вине
Так загнали человека
На работе и войне.
Он смеётся, сыпет матом,
Головой седой трясёт,
И ему в пивной проклятой
Каждый водки поднесёт.
Но, когда под вечер тёмный
Возвращается домой
Он своей Москвой огромной,
Он своей Москвой родной –
Злой, лихой, хмельной, весёлый –
Возвращается во тьму…,
Сам с небес Святой Никола
Улыбается ему.

Сплети мне кружева! Ну, хочешь — будет лето,
Зелёная трава и купол голубой,
И юная листва, и жаркий ливень света,
И тишина, и птицы, и покой.
Сплети мне кружева, и пусть они по небу,
Как облака плывут в далёкие края.
Туда пускай плывут, где я ни разу не был,
Туда пускай плывут, где кто-то ждёт меня.
А Тот, кто ждёт меня, Он пусть меня не судит,
А просто пусть поймёт, как хороша была
Ты в час, когда, устав от наших горьких судеб
(В них все пути темны), мне кружева плела.

* * *

Средний рыболовный траулер морозильщик «Вайда» медленно подходил к причалу Калининградского Рыбного Порта. Моряки толпились у фальшборта, вглядываясь в разноликую толпу встречающих, и я среди этих моряков. Мне тогда было, вероятно, двадцать два года, может, двадцать три.

Я тогда был странный паренёк, очень непохожий на своих товарищей — на тех, с кем работал в Атлантике, и на тех, кого оставил в Москве, а между этими людьми лежала непреодолимая пропасть.

У бетонной кромки пирса редкой цепочкой выстроились пограничники. С берега, через их головы несколько раз, со взрывами смеха и весёлыми выкриками, наши ребята, уже сильно подгулявшие, бросали нам бутылки с водкой, которые разбивались, конечно. Две или три бутылки кому-то удалось поймать. Это что-то вроде традиции, не знаю, дожила ли она до нынешних времён. А мне только нужно было увидеть в толпе два лица, которые в то время были для меня дороже всего того немного, чем я в жизни владел и о чём знал или догадывался. Женщина и девочка у неё на руках — темноволосые и синеглазые, смуглые, с продолговатыми, удивительно нежного овала восточными лицами — отец этой женщины был таборный цыган, а мать украинка. И вот я разыскал их. Я некоторое время, с трудом переводя дыхание, любовался ими, они плакали и смеялись, девочка доверчиво протягивала ладошки к ржавой громаде надвигающегося парохода, а женщина, с трудом удерживая её, рвущуюся вперёд, вероятно, ещё не разглядела меня среди похожих, будто братья, почерневших от загара, заросших и одичавших мужчин. Я знал, как она волнуется. Мы не виделись почти десять месяцев. Она, часто думала о том, что в Гаване, Дакаре и Такоради вокруг меня было много молодых, красивых и доступных женщин, и что я тоже думаю о калининградских моряках, всегда провожавших её на улице жадными взглядами, и что когда-нибудь это плохо кончится для нас. И нам обоим яростно хотелось, чтобы эти тяжкие помыслы поскорее рассеялись, как это всегда случалось, стоило нам только после разлуки остаться, наконец, наедине. Нам предстояло прожить на свете ещё несколько счастливых лет, до того момента, когда это однажды и наедине не прошло, и больше не проходило никогда, и живо в сердце до сих пор, будто твёрдый кусок холодного зла.

И вот она меня увидела. И она крикнула во всю силу своего прекрасного юного голоса: