Я без ума от французов (СИ)

Это ритуал, и он сводит с ума окончательно, захватывает, пахнет кровью и смертью, и у Тиерсена кружится голова, он чувствует такой сильный жар откуда-то изнутри, что почти ожогом по коже.

– Лино, мой Лино, – и ему кажется, что можно плакать с этими словами, но он только стонет.

– О-черт-тебя-возьми-Тиер! – высоко вырыкивает ему в ухо Цицеро, больно вцепляясь в него зубами.

И, не прекращая двигаться, Тиерсен чувствует мягкое касание руки на груди – он даже не заметил, когда Мария оказалась сзади. Но ему не нужно переставать, не нужно думать о ней, он не чувствует ее спиной, только раскрытую ладонь, скользнувшую под рубашку. И жарко, жарко от груди до паха. Мария касается сочащегося смазкой члена Цицеро одним долгим, скользящим движением и давит Тиерсену на грудь. И это больно – им обоим – и они кричат. Цицеро выгибается, ударяясь затылком о стенку, выплескивается семенем на цветастый жилет и золотой пояс, а Тиерсен утыкается лбом ему в плечо, открываясь в нем.

Вереница безумных вспышек. Длинные волосы, оглушающий запах масла, черные перчатки, расшитые золотом, разводы пота и крови, грязные шкуры, грязные тела, и блестят, блестят стрелы и кинжалы металлом и смертельным ядом. Старые молитвы, старые боги, пахнет рыбой и морем, когти вместо пальцев режут кожу, извивается гладкое, блестящее, острые зубы прикусывают язык, и кровь, кровь на воде, сколько крови, и золото блестит и звенит по палубе. Шерсть, густая, спутавшаяся, забивается в глотку, на языке вкус крови и сырого мяса, хвост дергается, бег, охота, загрызть насмерть, напиться, наесться, валяться в траве и визжать, ласкаясь. Камень. И пламя. И идут трещины от жара, окружает диким рыжим огнем, но не жжет, только греет, открывает, до нутра достает, оставляя целым.

Тиерсен вдыхает глубоко, замирая, возвращаясь сюда, и видит огонь в глазах Цицеро. И не знает, что тот видит в нем самом, но не думает об этом. Только мельком о том, как ноет грудь, и запахи, запахи – семени, пота и почему-то жженого мяса. Цицеро медленно отпускает Тиерсена ногами и встает на пол, и они оба тихо, устало выдыхают, соприкасаясь лбами.

– Мои дети, – мягко говорит Мария, но Цицеро ее, конечно, не слышит, – я вижу, вы закончили здесь. И что же?

– Нет, я по-прежнему ничего не помню, – Тиерсен с трудом возвращается в реальность полностью. – А ты что-нибудь вспомнил, сердце мое? – но Цицеро только рассеянно качает головой. – Тогда… Я не знаю. Но, может быть, нам и необязательно помнить? – Тиерсен не смотрит на Марию, он смотрит Цицеро в глаза. – Это новый мир, и мы можем начать все по-новому, так ведь?

– Не самое плохое решение, Тиерсен, – Мария странно оглядывает их, будто проверяя, не забыла ли чего. – Стоящее поездки сюда. Тогда передай его другим детям. И передай, что я приду к ним. По-новому или нет, но я всегда исполняла свой долг, как теперь будете вы. И нам стоит поговорить об этом, – и она могла бы сейчас рассказать им обоим все, с самого начала и до конца, все их воспоминания, но… ее дети сделали выбор. Как делали его всегда, зная о нем или нет.

– Я передам, – Тиерсен наконец поворачивается к ней, пока Цицеро неловко наклоняется, подбирая брюки. Он не чувствует стеснения перед Марией, но так стоять – тоже не слишком вежливо.

– И… я бы поспешила, будь на вашем месте, – Мария усмехается краем губ. – Я и так потратила слишком много сил, удерживая эту конструкцию и заставляя людей не слышать, – она резко исчезает так, как будто ее здесь и не было, и лифт со страшным скрежетом дергается снова, возвращаясь к привычному ритму работы.

– Твою мать, – только и выдыхает Тиерсен.

Цицеро никогда не одевался так быстро. До первого этажа – считанные секунды, и за них надо успеть натянуть и брюки, и туфли, и хоть как-то застегнуть ремень. Тиерсен быстро застегивает пуговицы на собственных брюках и хватает лежащую на полу беретту, убирая ее себе за пояс как раз тогда, когда дверь услужливо открывают снаружи. Яркий свет бьет по глазам, но Тиерсен может увидеть, сколько людей собралось вокруг в ожидании лифта, он чувствует сильный запах от них обоих и… не придумывает ничего лучше, кроме как схватить Цицеро за руку и побежать.

Маленький итальянец не сразу подстраивается под его ритм, но громко хохочет, когда они чуть не сбивают швейцара, когда он поскальзывается в своих тонких туфлях снаружи на скользком льду. Цицеро не перестает хохотать, даже когда позади уже несколько улиц и когда он врезается с размаху в остановившегося резко Тиерсена.

– Стоп, – тот тяжело дышит, оборачиваясь. – А почему мы вообще побежали? – и Цицеро не может справиться с собой, заливаясь отчаянным хохотом и зажимая живот. – Неважно, – Тиерсен не выдерживает, тоже широко улыбается и начинает тихо смеяться. И его отпускает наконец – много вещей, много тяжести, много сложностей.

– Ты… ты… – Цицеро почти захлебывается от смеха, – ты полный идиот! Слы-ах-ха-шащий! – он с трудом распрямляется, хватая ртом воздух, и Тиерсен видит даже капельки слез у него в уголках глаз.