Я была до тебя

Я знакомила ее со своими женихами. Выбирала их в соответствии с ее вкусами и тайными надеждами. С их помощью она должна была взять у жизни реванш. Мне отводилась роль наживки. Мне вменялось в обязанность привести их в дом, чтобы они исцелили ее разочарование от несбывшихся грез. Отныне на меня возлагалась задача добыть ей идеального мужчину с Мадагаскара, который осушил бы ее слезы и отомстил за все подлости, которые сотворила с ней жизнь. От меня требовалось стать сильнее хрустального шара, «боингов» компании «Пан-Америкэн» и Его Величества Случая.

Я старалась показать товар лицом. Впаривала ей своих женихов как эксклюзив класса «люкс», прямо из каталога. Являлась к ней с руками полными подарков, ожидая увидеть хоть подобие улыбки, хоть намек на то, что она довольна.

Ну, разве он не прелесть, мамочка, ты только посмотри! Сильный, могучий. Густые волосы, белые зубы. Плоский живот. Сплошные мышцы. У него есть замок, он говорит по-английски, занимает прочное положение. У него большая машина. Почти всю жизнь прожил в Америке…

— Так он американец? — В ней загорается искра надежды.

— Нет. Он француз.

— Ну-у… — разочарованно выдыхает она.

— Да какая разница?

— Нет. Это совсем другое дело. Ты сама прекрасно знаешь, что это совсем другое дело. Не надо морочить мне голову.

Я из сил выбивалась, лишь бы доставить ей радость. Силы уходили, и оставалась только злость, помогавшая мне удержаться на краю пропасти. Я срывалась на крик, орала, что с меня хватит, что на свете нет ничего, что могло бы сделать ее счастливой, а она смотрела на меня, наконец-то удовлетворенная. Она ликовала. Сжав зубы, смотрела на меня с победным блеском во взоре. Я вышла из себя, значит, я опять в ее власти. Мой гнев делал ее значительной, красивой, соблазнительной. Ее черные глаза на миг загорались огоньком самодовольства, но она тут же вспоминала про свою роль жертвы и тяжко вздыхала:

— Вот видишь, я же говорила: ты меня совсем не любишь… Никто из детей меня не любит. Не знаю уж почему. У всех моих подруг дети так любят своих матерей. А у меня… После всего, что я для вас сделала…

Я опять вскипала. Опять уходила, хлопнув дверью. В лифте билась башкой о стенку. Заливалась слезами. Шла, спотыкаясь о каждый камень, каждую бровку тротуара, натыкаясь на каждое дерево. Но ни один самый болезненный удар не мог заглушить во мне ярость.

Ярость от того, что она меня не слышит и не видит. Как будто я не существую. Я — ноль, паршивый ноль, и она зачеркивает меня жирной красной чертой, как когда-то зачеркивала ошибки в школьных тетрадках, которые проверяла на кухне, громко возмущаясь тупостью учеников.

Я так хотела, чтобы она меня выслушала, но она не желала слушать.

Я так хотела, чтобы она на меня посмотрела, но она меня не видела.

Я хотела, чтобы она уступила мне немного места, помогла выйти за пределы узкого пространства моего «я». Но она соглашалась терпеть меня в одном-единственном качестве — как далекое эхо ее собственных высказываний.

Рядом с ней я снова становилась маленькой девочкой. Я лепетала нечто нечленораздельное, как ребенок, со сведенным от страха животом впервые садящийся на велосипед без страховочных колесиков, забирающийся на большие качели или пускающийся вплавь без надувного круга. Мам, смотри! Посмотри на меня! Поддержи меня своим взглядом! Не дай мне упасть, утонуть! Поделись со мной твоей силой, чтобы я могла подняться и попробовать еще раз. Скажи мне, что я сильная и смелая, что я лучше всех на свете, что мои первые шаги, первые слова и первые рисунки — шедевры, которыми ты гордишься. Скажи, что ты видишь одну меня, очерти световой круг, чтобы внутри его я могла расти, расти и расти.

Ослепшая, оглохшая, с намертво сжатыми губами, она не оставляла мне выбора. Приходилось подкладывать к ее ногам бомбы, чтобы она наконец соизволила обратить на меня внимание.

Но она небрежно отбрасывала мои бомбы носком ноги, и они летели мне в лицо и здесь рвались.

Чем больше я злилась, тем успешней она напускала на себя роль жертвы, возложившей на алтарь материнства лучшую часть себя. Приятельницы хором ее утешали: «Ах, какое несчастье! После всего, что вы для них сделали! Подумать только, после всего, что вы для них…» Она сжимала кулаки и с недобрым блеском в глазах повторяла: «Да, я все для них сделала! Я отдала им всю себя, всю без остатка, потратила на них свои лучшие годы. И ради чего?»

Старшие брат с сестрой быстро ее раскусили. Они уехали жить за границу, присылали ей поздравительные открытки с лаконичным текстом, зимой — торт, летом — бумажные цветы. Она помещала эти открытки в рамки, а торт и цветы выставляла напоказ, как трофеи, наглядно подтверждающие ее выдающиеся качества идеальной матери, и на все лады расхваливала тех, кто сбежал от нее куда подальше.