Я была до тебя

В качестве утешения и ради того, чтобы хоть чем-нибудь заполнить жизнь, она принялась экономить. Ужимала расходы до такой степени, что частенько ухитрялась за все выходные не потратить ни гроша. На пляж они добирались автостопом, на обед съедали по банану, по горстке риса и кукурузы, ложились на полотенца и засыпали. Каждый видел свои сны. Она поглядывала на устроившиеся рядом пары, мысленно взвешивала сумочки женщин и кошельки мужчин, представляла себе роскошные дома, в которых селятся высокооплачиваемые специалисты, — со штатом прислуги, с белыми скатертями, музыкой, свечами, просторными верандами, где так славно выпить один-другой «дринк», рассуждая о скором возвращении на родину, подальше от этого богом забытого острова. Потом ее взгляд перемещался на сына и тут же туманился. Ну почему он так похож на своего отца? Почему все ее дети так похожи на этого шарлатана, который погубил ей жизнь? Она отталкивала локоть, вплотную приблизившийся к ее боку, и поскорее отводила раздраженный взгляд от этого профиля, от крупного рта и длинного носа, слишком явственно напоминавших ей того, кого она отныне именовала не иначе как цыганом. Ее сын — больше не ребенок, теперь это настоящий мужчина. Он ходит как отец, смеется как отец, подшучивает над ее серьезностью и упрекает ее в отсутствии чувства юмора. Как отец. Она ему не доверяла. Прятала и перепрятывала свои заначки.

Она была создана для другой жизни. Для роскошных туалетов, драгоценностей, приемов, мужа, под руку с которым можно величественно выступать под восхищенными взглядами окружающих. Она это знала. Она была Скарлетт О’Хара. В тот единственный год, что она провела в университете, вся мужская половина курса сражалась за право сесть рядом с ней. Она могла всех их заполучить. Выбрать самого блестящего, самого обеспеченного, самого соблазнительного. Жизнь превратилась бы в бесконечно длящийся волшебный вальс, а не в эту жестокую битву на выживание. Одинокая женщина. Ни денег, ни связей. Она прозябает, а не живет. Ее охватывала ярость. В ней поднималась волна чудовищного, неудержимого гнева на весь мир. На всех мужчин, с которыми она связала свои надежды, но не получила никакой помощи. Они не принесли ей ничего, кроме разочарований. Бездельники, рохли, трусы! Четверо детей — это вам шуточки, да? Все слиняли, все до единого! Попользовались ею в свое удовольствие, а потом — чао! Все смылись. И — четверо детей.

Как-то раз в доставленной из Франции газете она прочитала длинную статью, посвященную той самой гадалке, на прием к которой ходила. Та успела прославиться. Покинула свою темную двухкомнатную квартирку в 18-м округе. Теперь ее консультация стоила тысячу франков за полчаса. К ней ломился весь Париж. Люди записывались за два-три месяца вперед. Надежда всколыхнулась в ее сердце — в тот вечер они ужинали в ресторане.

Она ждет уже два года. Ничего, надо еще немного потерпеть. Идеальный мужчина, сказала гадалка, не мужчина, а само совершенство. Неужели это не стоит малюсенькой жертвы?

— Ну, и что ты собираешься делать после школы? — ласково спросила она сына, который сидел, закинув одну длиннющую ногу на другую, поставив локоть на колено и опершись о ладонь подбородком. Вылитый отец.

— Я рисовать люблю… Может, поступлю в художественное и…

— Об этом не может быть и речи, — резко перебила она. — Это не профессия. Ты станешь фармацевтом, ветеринаром или зубным врачом.

— Как Арман-младший?

— Фу, нашел что вспоминать! И вообще, нечего раздувать из мухи слона! Такое происходит со всеми девочками. Меня тоже, когда мне было тринадцать, каждый день подкарауливал возле школы какой-то тип. Он был в плаще, а под плащом — голый, подваливал ко мне и доставал свою штуку. Я рассказала матери, а она пожала плечами и велела мне ходить другой дорогой. И нисколько не испугалась. Я сама с ним разобралась, и никто не умер.

— Я не стану ни зубным врачом, ни фармацевтом, ни ветеринаром. Я терпеть не могу зубы, лекарства и животных…

— Рисование — это несерьезно. Ты что, цыган какой-нибудь? Тебе нужна настоящая профессия.

— Тогда не спрашивай, чем я хочу заняться. Решай сама. Ты же всегда все за всех решаешь, — ответил он, распрямляя ноги и вытягиваясь всем телом. — Давай лучше сходим куда-нибудь. Сил уже нет торчать в этой конуре. И вообще, я хочу домой, во Францию. Твоя гадалка тебя наколола.

— Не смей разговаривать со мной в таком тоне! Я твоя мать. После всего, что я сделала, чтобы вас вырастить! Чтобы тебя вырастить! Никогда об этом не забывай!

— Даже если б захотел, у меня вряд ли получится. Ты же долбишь об этом день и ночь.

— Если бы не я, вы очутились бы на улице! Ночевали бы под мостом или ишачили на почте с тринадцати лет!

— Слушай, времена Золя давно прошли…

— С вашим отцом вся моя жизнь была сплошной Золя! И не смотри на меня так! Как вспомню, сколько я для вас сделала! Господи, ну и дура я была! Надо было сдать вас в приют.

— Ну вот, начинается, — бормотал мой младший брат, но она его не слушала.