Я, Данила

— Она не прочь выйти замуж, да только не за меня.

— Я, сынок, в этой игре ни бум-бум.

— Она все сводит к дружбе. Я знаю женщин, Данила, но это что-то слишком сложное. Никак не раскусить.

— Плюнь на них, женщины любят водить за нос.

Зачем я сел?

Зачем говорю ему это? Зачем упиваюсь собственной мукой, позволяя ему продолжать осаду? Или я нищий, не привыкший к владениям и отдающий царство за рядно, чтоб им покрыться? Или я просто из хаоса решений выхватываю то, для которого не потребуется особых усилий? Я готов разорвать пария на куски, однако… о, людское лицемерие… однако я улыбаюсь и словно бы поддразниваю его: э, зелен ты еще покорять женщин! На язык так и рвется совет: ступай к ней домой, а уж я постараюсь прибыть пораньше и, как ты заявишься, покажу тебе в окошко язык. И я уже положил ладонь на стол, собираясь встать и осуществить свой замысел, но тут во мне вздыбилась непрошеная нравственность:

— Назад! Пойдешь вечером, завтра, послезавтра… и когда она решит, вот оно наконец, счастье, ты — одышливый старик! Камень у нее на шее. Комок горечи в горле! Назад!

Я помчался домой.

В народных былинах Королевич Марко — самый быстрый бегун.

Лошадь моя трусит по мокрому темному лесу, в седле сижу, сгорбленный и печальный, словно возвращаюсь с убогих деревенских похорон. Вокруг тянутся к небу промокшие насквозь деревья, с листьев падает вода.

Руки прижаты к животу. Мокрые усы обвисли. Колени затекли от коротких стремян. И конь мой, обычно шустрый горец, развесил уши, опустил голову и тупо и горестно выполняет приказ.

В лесу ни души.

Хоть бы волк выскочил, чтоб немножко развеяться и пострелять. Впрочем, их тоже поубавилось в этих местах. Говорят, поголовно переселяются в края, где есть современные госхозы. А с тех пор как цена на них поднялась до пятнадцати тысяч (раньше платили десять), они совсем загордились и считают ниже своего достоинства даже лапу поднять у заборов экономически отсталых хозяйств.

Мука моя,

стоит мне подумать, кем я был и кем буду завтра, что жизнь моя стала серой, ровно собрания, на которых от повестки дня до решения все наперед известно, так впору спешиться, лечь под буком и — биться лбом о прелую землю.

За три дня объехал я четыре села, где имеются магазины уездного торгового объединения. Завмаги все как на подбор:

один привязал в углу стельную корову, ждет, когда придет срок, и то и дело сует ей шоколад или кусочек сахару и ласково так приговаривает: «Ешь, милая, теперь мы хозяева в своей стране!» Недостача — сто три тысячи;

другой подложил под весы камешек и за два года построил дом и купил две пары волов и двух лошадей. Недостача — четыреста тридцать восемь тысяч;

третий прикарманил пятнадцатидневную выручку, купил сыну аккордеон, себе — лошадь, кожанку и сапоги, а как напьется — материт все и вся — пусть кто-нибудь хоть слово против него скажет;

четвертый открыл в государственном магазине частную пивнушку. В магазине недостача двести семьдесят одна тысяча. В пивной — месячный доход сорок шесть тысяч.

Выговоров я им не стал делать.

Мне приказано быть вежливым и обходительным.

Они, полагая, что я ничего не заметил, набивали мои седельные сумки жареными курами и бутылями ракии и — приглашали приезжать почаще. Вот и не строй тюрем и не производи карающего оружия!

Заночевать я решил в Фрковичах. В войну я их трижды занимал. Легион в войлочных фесках и в белых портах умело защищался. С десяток солдат потерял я в этом селе, которое не стоит и партизанской выварки для вшивых шмоток.

Вышли мы с моим добрым гнедым из леса. Дорога повела нас по-над заборами и плетнями. Из-за косы выглядывали черные крыши Беговины, первого фрковического хутора. Кучка домов. Нищета и лютая нужда. Муторно мне стало. Подумать только — провести вечер и ночь в таком медвежьем углу!

— А если всю жизнь, дорогой товарищ? — прозвучал во мне беспристрастный голос. А чем лучше у меня? Отрекусь от Малинки и — разом окажусь в ледяной пустыне одиночества. И ни теплое дыхание, ни нежный зов не дойдут до меня через эту пустыню. Один! Господи, и кто это выдумал одиночество! Будь он проклят!

Гнедой вдруг запрядал ушами, как-то странно дернулся и встал. Я легонько коснулся его пятками. Но он только попятился. Я сдвинул на затылок шапку. Вместе с шумом запоздалого послеполуденного ветра, влажного и ослабшего, уши мои уловили тоненькую ниточку плача. Кто-то впереди тихо плакал. Я приподнялся в седле, но ничего не увидел.

Тогда я спешился и привязал лошадь к забору.

За скалой, которую огибает дорога, лежит мальчик. Подле него — коромысло и два огромных медных котла с водой. В лохмотьях, нечесаный, позеленелый, он то стонет, то плачет. Я поднял его и спросил: кто он, откуда, что с ним. Он отвел от себя мои руки.

— Ступай, — говорит, — своей дорогой. Не до тебя мне.

— Говори, что с тобой?

— Ай-яй-яй, пусти меня!

— Да что с тобой?

Молчит.

И тут я увидел!..

Ноги!

О, небо, неужто ноги ребенка могут быть такими черными и опухшими? Темные гнилые чурбаки. Жуткие засохшие раны возле пальцев.

Я поднял его, отнес к лошади и посадил в седло.