Я, Данила

— Здесь! — сказал он, когда мы подъехали к четвертому дому. Его коромыслом я стукнул в дверь. Вышел Мурадиф Фркович, командир роты в легионе, брат Эшо Фрковича, усташского главаря, которого поймали и судили уже после войны. Мурадиф, рыжий мужик, настоящая горилла, раскормленный, грязный, в феске и льняной рубахе и портах.

— Мурадиф, чей это мальчик?

— Да вот у меня служит.

— До чего ты его довел! Подыхает у дороги…

— Уходи-ка ты, Данила, с миром, не твоя это забота. Знаешь ведь, в Беговине лучше не затевать свары.

Что было силы хватил я его коромыслом по ключице. Коромысло сломалось. Мурадиф не шелохнулся. Лишь глазами моргает. Даже улыбается.

— Теперь моя очередь, Данила?

Я потянулся к висевшей сзади кобуре.

Мурадиф застыл на месте.

— Ну, товарищ Данила, раз такое дело, спрашивай, брат, что хочешь, только верни руку, где была! Может, закурим, брат Данила?

— Чей мальчик?

Мурадиф словно сейчас увидел в седле парнишку.

— Этот? — удивился он.

— Да, этот, Мурадиф!

— …Осенью, когда вы нас гнали до самой Тузлы, ушел отсюда Латиф Голяк, видно, чтоб провести какой-то ваш батальон через Радуше. И больше не вернулся. Садись, боевой мой товарищ Данила! Ханифа, свари-ка нам кофейку покрепче!

Латиф Голяк! Латиф Голяк!

— Молодой был, ростом с меня, а уж силищей бог наградил — груженую лошадь одним пинком сваливал.

Латиф Голяк! О память чертова, выручай!

— …осталась у него молодая жена с этим парнишкой под сердцем. Умерла, бедняжка, сразу после войны от какой-то горячки. За ночь сгорела.

Латиф Голяк!

Я подскочил на месте.

— Мурадиф, тащи шерстяные носки и козье одеяло. Да поживее!

И завел его ногой.

— А ну, вражья нечисть, сию минуту одеяло, носки!

Он все еще недоумевал.

— Кому говорят? Живо!

Рука потянулась к кобуре.

Он, словно дикий козел, поскакал в дом. Я за ним.

— Скорее, Мурадиф, если мальчик не выживет, разряжу револьвер в твои буркалы.

Жена с перепугу запричитала. Мурадиф дал ей по зубам и рявкнул:

— А ну пошевеливайся, видишь, человек спешит!

Мальчика завернули в одеяло.

Мурадифу и двоим его соседям я сказал, что везу мальчика в больницу. И если кто из Фрковичей попадется мне на глаза внизу, в городе, то пусть прощается и с домом, и с родней, и со своей дурьей башкой.

Затем спросил прямую дорогу через горы и, не попрощавшись, дернул поводья.

Лошадь я повел совсем по другой дороге. Здешние жители и в кромешной тьме научились бить без промаха. Как знать, под какой крышей дремлет смазанный карабин.

Латиф Голяк!

Беговина четырнадцать лет назад.

Восемь утра. Перед домом Эшо сидят по-турецки комиссар Селим и Латиф в крестьянских портах и белой рубахе. Оба курят и о чем-то балакают. Десять утра. Все еще сидят. Говорит Селим. Латиф слушает. В одиннадцать — то же самое. В двенадцать выступаем! Селим сказал мне, что Латиф идет с нами. А чтоб усташи не расправились с его женой, крестьянам объявим, будто бы забираем его в проводники.

В ту ночь мы разбили отряд домобранов[22]. Утром Латиф получил военную форму и винтовку.

Я — командир третьей роты.

Он — боец второй.

На одиннадцатый день комбриг построил все три батальона и приказал Латифу сделать шаг вперед. Обнял его, расцеловал в обе щеки и подарил свой автомат. А комиссар по этому случаю произнес длинную речь.

Латиф Голяк!

На двадцатую ночь мы брали Цапарде. Я видел Латифа перед тем, как стемнело. Он шагал в колонне — красивый, сильный, стройный, удивительно опрятный и без улыбки улыбающийся. Утром — лежит красавец Латиф на бруствере окопа. Автомат разбит. Лоб рассечен. Подле него четыре немца. У одного в руке лопата с налипшими на нее мозгами и прядями светлых волос.

Латиф Голяк, батрак Эшо и Мурадифа!

Дождь припустил, темнота становится гуще. Я оглядываюсь. На седле покачивается белая пирамида. Вот досада, не взял электрический фонарик! Сейчас мог бы увидеть его лицо. Может быть, у него глаза и лоб Латифа? Я замедлил шаг. Лошадь дышит мне в лопатки. Я закурил и, не останавливаясь, спросил:

— Держишься, друг?

— Держусь.

— Не холодно?

— Нет. Вспотел.

— А ноги болят?

— Онемели.

— Скоро приедем. Потерпи!

— Ты иди, я-то выдюжу. Молчу.

Выбираю тропу помягче.

— Тебя как зовут?

— Ибрагим. А тебя?

— Данила. Ты сын Латифа?

— Латифа Абасовича. Я его не помню. Говорят, умер где-то в горах.

— А у тебя есть какая-нибудь родня, Ибрагим?

— Никого.

— И у меня никого.

— Видать, доля нам такая выпала.

— А ты, Ибрагим, знаешь, что твой отец был героем?

— Не может быть!

— Почему?

— Все бы знали. О героях по всем селам слава идет. Вот, сказывают, и Эшо был герой, только, пожалуйста, не говори никому, ведь он воевал против теперешнего государства. А Мурадиф, говорят, был как Муйо Хрница.

— Твой отец был герой почище Мурадифа и Эшо. Я своими глазами видел.

— А почему никто про него не знает?

— И я, Ибрагим, хотел бы это знать.

— Данила, а можно, я расскажу про отца, когда вернусь в село?

— Ты в село не вернешься.

— А у кого же я буду служить?

— Ни у кого.

— А что я буду есть?

— То же, что и я.

— У тебя, поди, свои дети есть?

— Нет у меня детей.

— А жена?

— И жены нет.

— Выходит, мы с тобой одного роду-племени.

— А сколько тебе лет?

— Зимой двенадцать будет.