Я, Данила

спи крепко, и пусть тебе снятся конструктивные сны, и не думай о своих грядущих месяцах и годах. Завтра я проведаю тебя, затем договорюсь, с кем надо, обо всем, что тебе необходимо, а с тобой решим, чего ты хочешь. И выбрось из головы свои родные Фрковичи, плюнь на них и разотри, с сегодняшнего вечера ты житель этого города, а ежели кто спросит про родителей, скажи: вон тот усатый и малость чокнутый Данила повелел мне быть его сыном. Вот так! Ну еще раз спокойной ночи, сынок!

Спокойной ночи и тебе, докторша,

и какого бы свойства ни была твоя боль — медицинского или общечеловеческого, — мне тебя искренне жаль.

Спокойной ночи вам, все прочие обитатели этого дома, стоящего на крови, стонах и мутной моче в пробирках, и вам, застрахованные, и вам, кто из собственного кармана платит за лечение, знать бы мне, откуда у вас такие деньги?

На площади мне повстречался дряхлый хромой пес. Не поздоровались. Свернув в переулок, я увидел освещенное окно Малинки. Я и с ней попрощался,

спокойной ночи и тебе, шептала моя расцветшая,

и прощай,

прощай, женщина, поспевшая для здоровых зубов, как наливное яблочко, поплачь, поплачь немножко и не беспокойся, у слез век недолог. Любовь не ожерелье из недозрелых виноградин, надев которое стоишь на лугу с холодными глазами, вопрошая немое небо. Любовь — это песня опьянелой крови. На опохмелку лучшее средство — кислая капуста, а тут — болтовня о том о сем, глядишь, рана и затянется. А там — новая песня на новом пиру.

Шесть дней кряду атаковал я больницу. Четыре раза мне удалось пробиться к кровати Ибрагима, но меня тут же стремительной контратакой отбрасывали на исходные рубежи.

Но все-таки я его видел. Отеки меньше. В голубизну глаз вселилась солнечная радость дня.

Ест, как пахарь. По два завтрака, по два обеда. Уписал все, что хаджи послал ему с немой девушкой. Смолотил миску халвы — подарок Авдана. Умял все конфеты, какие принес ему агроном. От лепешек с каймаком, которые я ему притащил утром, не осталось ни крошки. Банку с медом вылизал дочиста.

Ибрагим поправлялся быстрее, чем предусмотрено низшей тарифной ставкой в профсоюзном доме отдыха.

Когда белые жандармы выгоняют меня, я не сержусь. В моем отцовском сердце нет места недобрым чувствам. И сами жандармы кажутся мне большими детьми, с увлечением играющими в какие-то свои особые медицинские игры. И я, заразившись их увлеченностью, превосходно изображаю выгнанного в шею посетителя. После смещения в Лабудоваце эта роль мне дается без труда.

— Добрый день, товарищ председатель! Как поживаешь, мой старый боевой товарищ? Хороший ли сон тебе приснился?

— М-м-м.

— А я вот без жены сына заимел. Сесть можно? Хочу рассказать тебе…

— Я слышал.

— Дорогой мой товарищ Евджевич, ведь я вообще не знал, что это такое — иметь сына! Хо-хо! Представь себе, и по сей день еще не установлено, кем был отец мальчика. Но я-то помню, и свидетели у меня есть. Латиф Абасович, по прозванию Голяк, пал смертью храбрых на Цепардах.

— М-м-м.

— Усыновлю парнишку. Что ты на это скажешь?

— Посмотрим.

— А чего тут смотреть?

— Посмотрим. Займись сначала дирекцией торгового управления. Отчет ревизионной комиссии вместе с твоими материалами обследования сельских магазинов составят единое целое…

— Ах да. Прости. Совсем забыл про это на радостях отцовства.

— М-м-м…

— Тотчас же займусь делом, товарищ председатель. До свидания, товарищ председатель!

— М-м-м…

Пень бесчувственный.

Ревизия грянула, как гром среди ясного неба. За бетонированным фасадом наружности директора оказался жалкий трус. Человек, видевший в государстве дойную корову и научившийся одной рукой поглаживать ее, а другой — доить, совсем растерялся. Бросил коллектив на поиски документов. Честил на все корки акты и накладные. Накладные забили источенные червем ящики. Захватили два стеллажа. Акты нагло вцепились ему в патлы и грозили кое-кому рассказать, как тот-то и тот-то вел здесь дела. Дочь начальника почты притянула за уши молодую сотрудницу — куда, мол, дела то-то и то-то! А девушка клялась, что то-то и то-то в глаза не видела. Один старый полуслепой Спиридон, у которого глаза, как две капли постного масла, вот-вот вытекут, вздохнул:

— Эх, государство, опять реорганизация!

Вокруг меня столпотворение. Я непроницаем, как мудрый минарет, смотрю себе в небо и жду.

К одному акту приклеена записка: «Миле, так твою… хочешь, чтоб мне голову сняли из-за кадушек? Срочно высылай деньги, а ты там выкручивайся, как знаешь. С приветом, твой братан». На обороне накладной, долго пролежавшей в кармане: «Влада, после собрания дуй к Байре. Жаркое готово. Выпивку принесет Среле. Если метишь на В., захвати капрон».