Я -- дерево. Я -- стекло

Валентина Олеговна оказалась грузной женщиной со светлыми волосами, связанными в тугой пучок. Она ходила, переваливаясь с одной ноги на другую, и постоянно о чем-то говорила. У нее был не возрасту тонкий голосок, глаза смотрели искренне, бесхитростно, и говорила она то, что думала, не потому что хотела обидеть, а просто потому, что врать не умела и не хотела.

— … Так что горбиться не надо. Такой красивый парень, а горбишься похлеще моей бабки!

Валентина Олеговна рассмеялась, переключая каналы. Она сидела в кресле, замотанная в плед, и, громко постукивая ложкой, мешала чай.

— Ты вообще как, ладишь с Надькой? — спросила она, немного погодя. — Ты ее не обижай. Надя девочка хорошая, а то, что больная… ну, с кем не бывает.

Я улыбнулся. Мне нравилась Валентина Олеговна, несмотря на ее громкий голос и не прекращаемую болтовню.

— Что-то Надя совсем захворала, ей богу, — продолжала она. — Я с ней здороваюсь, а она выпучит свои лакированные глазенки и смотрит на меня.

— Я думаю, ей в больницу надо.

— Она была, — ответила Валентина Олеговна. — Была полтора года. У нее же все это началось лет в шестнадцать. Бедная девочка, ей богу. У нее были какие-то проблемы в школе, и она пыталась покончить с собой, но Владимир, ее отец, вовремя спохватился.

Валентина Олеговна покачала головой, а затем, сделав глоток чая, продолжила:

— Надя ходила по психологам, вроде все устаканилось. Я к ним на ужин заглядывала, и она была все такой же милой девочкой, и не скажешь ведь, что наркотики-то принимала.

— Какие наркотики? — спросил я, нахмурившись.

— Так ты не знал? — Глаза Валентины Олеговны загорелись от возможности посплетничать. Она села так, чтобы видеть мое лицо, и заговорила:

— Надя несколько лет уже принимала наркотики, до того, как пыталась покончить с собой. Не знаю, что именно. Когда у нее начали проявляться симптомы шизофрении, она вроде как их бросила, но симптомы через время опять появились. Все бы ничего, да только Надя — между нами говоря — узнала, что Владимир изменял Марине, и, что та об этом знает.

— Разве это имеет значение? — сказал я, чувствуя раздражение оттого, что Валентина Олеговна заводит разговор на подобную тему.

— Имеет, — махнув рукой, ответила она. — У Нади от этого первый психоз и случился. Главное Марина простила, жила-поживала с Владимиром, а вот дочка — пережить не смогла.

Она несколько раз цокнула языком, качая головой.

— Надя сбежала ночью, но через время ее задержали полицейские. Она, полуголая, тонула в фонтане и кричала что-то о крокодилах, — Валентина Олеговна вздохнула, замолчав на некоторое время.

— Маринка сказала мне, что Надя постоянно говорила о взгляде Владимира, якобы он ее обвиняет в чем-то. Слышал такое?

Валентина Олеговна скривилась в негодовании.

— Да я не видела еще большего отчаянья и сожаления, чем у него в глазах! — возмущенно добавила она.

Надя спустилась по лестницам. Мы с Валентиной Олеговной следили за тем, как она медленно передвигается, долго смотрит на дверь, и после выходит на улицу, так же не спеша, двигаясь в сторону беседки.

— Она много времени проводит, разглядывая цветы, — не отрывая от нее взгляда, сказал я.

— Раньше Надя разглядывала картины Босха. Даже шизофреникам надоедает одно и то же.

Валентина Олеговна обернулась ко мне.

— Знакомая как-то рассказала — она медсестрой работала в психиатрии, где Надя лежала, — как к Наде пришла Марина, сказать о сердечном приступе Владимира. Когда она рассказала о его смерти, Надя начала смеяться.

— Смеяться?

Я представил смеющуюся Надю и тетю Марину, потерявшую не только мужа, но и отчасти дочь. От этой картины стало не по себе.

Через окно я увидел Надю, обнявшую колени. В одиночестве она глядела на цветы, и глаза у нее по-прежнему были стеклянными, и душа ее, казалось, одеревенела вместе с телом. И вправду, — дерево и стекло.

— Она не просто смеялась, — сказала Валентина Олеговна, — она хохотала. Да, так мне сказали. Хохотала. А Марина ничего в ответ не говорила, просто смотрела на нее и все, а потом залепила такую пощечину, что Надя упала с кровати. Все так всполошились, а Наде хоть бы что: сидит на полу и хохочет, а в глазах слезы стоят.

Валентина Олеговна помолчала и добавила:

— Бедная девочка, ей богу.

— Тетю Марину тоже жалко.

— Она сильная, справится.

Мы замолчали. Тишина снова взошла на престол, и только ветер завывал, стучась в окна. Валентина Олеговна встала со словами:

— Пора ей лекарства принять, что ли.

Надя

Мама сидела в папином кресле и читала книгу. Ее рука машинально поглаживала мою руку. На кухне свистел чайник, было слышно, как Дима хлопал дверцами и гремел кружками.

— Сколько тебе ложек сахара, Надя? — услышала я его голос.

— Она пьет без сахара, — ответила мама. Я молча уставилась на нее, и Старик в голове заговорил:

— Везде этой женщине надо всунуть свой поганый нос. Все ей нужно контролировать.

Его презрительный хриплый голос, порой, сводил с ума. Я закрыла уши руками, но продолжала слышать Старика.