Я -- дерево. Я -- стекло

Я замотала головой, закрыв уши руками, но ничего не помогало. Казалось, череп трещит от напряжения и вот-вот взорвется.

— Замолчите! — закричала я.

— Надя училась, да не доучилась. У Нади есть мечта, но судьбою ее реализация не дана, так и знай!

— Замолчите! Замолчите! — сжав голову руками, снова закричала я.

Надо было что-то делать, чтобы избавиться от этой какофонии, и я начала биться головой о стену. Боль волной накрыла меня, но я продолжала биться о кафель. Голоса не прекратили кричать. Я не могла больше этого выносить и взяла ножницы, которые когда-то спрятала под раковиной.

Я хотела проделать отверстие в голове, чтобы ослабить давление и, если удастся, выпустить эти голоса. Раскрыв ножницы, я поднесла лезвие к голове и надавила. Кровь пропитала собой волосы, закапала на лицо.

От стука в дверь я вздрогнула и еще сильнее вонзила в себя ножницы. Застучали снова, и я открыла дверь одной рукой, чтобы мне не мешали высвобождать голоса. Но стоило открыть ее, как Дима схватил за руки, а мама отобрала ножницы. Дима дрожал, его ладони были холодными и липкими.

— Ну что же это такое, Наденька, — прошептала мама, оглядывая рану. — Расцарапала себе всю голову.

Она сказала, поглаживая меня по волосам:

— Заживать долго будет, но зашивать, слава богу, не надо.

Мама достала аптечку, усадив меня на край ванны.

— Тетя Марина, ей в больницу надо, — дрогнувшим голосом сказал Дима.

Мама резко обернулась к нему и долго смотрела на него, ничего не говоря. Дима выглядел испуганным и расстроенным, но он выдержал мамин взгляд, и ушел только, когда мама повернулась ко мне и начала о чем-то ласково говорить.

Дима

Я не любил вечера тем, что в это время оживали страхи и сомнения, просыпалась совесть, фанатично меня терзавшая. В это время проблемы оборачивались катастрофами, решения прятались, и мир казался особенно жестоким. Пытаясь убежать от водопада мыслей, что обрушивались по вечерам, я уходил гулять, с друзьями или в одиночестве. Но сейчас этот ритуал принес только еще большее самокопание.

Москва встречала холодными огнями, прохожие толпой переходили дорогу. Трескалось беззвездное небо, шелестели, хрустели последние листья; ветер подгонял пойти домой, и асфальт покрылся прозрачными горошинами. Я поднял голову и стоял так некоторое время с закрытыми глазами.

Я виноват. Конечно. Конечно, виноват. Зачем же я взял это чертово кольцо?!

Злость, как обычно, стиснула грудь в тугой узел, змея раздражения зашевелилась внутри. Навязчивым образом перед глазами стояла Надя с ножницами в руках, и кровь мелкими струями стекала по ее лицу. Зачем она это сделала? Закричала, а затем заперлась в ванной и попыталась покончить с собой.

В ушах звенел ее панический крик, как она сжимала голову и так сильно стискивала челюсть, что был слышен скрежет зубов.

Надя не сказала, что это я взял кольцо. Не сказала намеренно или забыла? Мне хотелось верить, что забыла: от одной мысли, что тетя Марина узнает об этом, просыпалось желание умереть от стыда, собрать чемоданы и уехать домой.

Никогда еще до этого я не встречался один на один с последствиями, вызванными моими действами. Я забрал то, что мне не принадлежало, забрал у больного человека, и вот он, результат.

Наблюдая за Надей, я осознавал, что являюсь причиной ее истерики, и не мог ничего сделать. Точнее мог, мог сказать, что это я взял кольцо, но не говорил, и от этого было еще тяжелее.

Я вернулся домой в час ночи, когда домашние уже давно легли спать. Тишина почему-то вызвала новый прилив чувства вины. Кровать казалась твердой, бледный от лунного света потолок навевал на размышления.

А что, если тетя Марина расскажет маме?

От этой мысли тело похолодело, и душа вдребезги разбилась о пятки. Сердце подскочило к горлу. Я сел, нервно сжимая и разжимая кулаки. Внутри все кипело от непонятной злости, от отчаянья.

Что я наделал?!

Не нужно было лезть к Наде: ей и так сейчас непросто.

Она плакала. Это воспоминание неприятно отозвалось в груди. Ее глаза не казались безучастными, скорее утонувшими в раскаянии. Надя винила себя в потере кольца, и это ее убивало.

Я думал об этом полночи. Надин крик звенел в ушах, и, закрывая глаза, я видел ножницы в ее руках и неестественно ярко-бордовую, густую кровь, капающую с лезвия.

Едва лучи солнца проникли между плотных штор, я проснулся. Посидев с минуту на краю кровати, я оделся и, захватив гитару, спустился вниз.

Продать гитару было несложно: мой однокашник несколько раз в шутку предлагал купить ее, но, видя с каким воодушевлением он ее расхваливает, с каким жаром наигрывает песенки, я понимал, что он предлагает всерьез.

Утонченная, блестящая гитара с нейлоновыми струнами, будто бы созданная для каждого и для тебя специально, выглядела еще прекрасней в неумелых руках покупателя. Когда мы с ним распрощались, грудь сдавило от восхищения и от тоски по тому, что больше не оживет под моими пальцами, не заиграет и не создаст новую вселенную звуков.