Я -- дерево. Я -- стекло

— Это я во всем виновата, — сказала тетя Марина, вырвав его у меня из рук.

Я сел рядом на диван и в утешении коснулся ее плеча.

— Она болеет, и госпитализации не обратимы. Ничего ведь страшного не произошло. Ее там вылечат.

— Ничего страшного? — губы тети скривились в насмешке. — Я обещала Наде, что она больше никогда не вернется в больницу, что я этого не допущу. Я подвела ее, свою маленькую девочку.

Тетя Марина скривила лицо в немом плаче и вытерла глаза от накатывавшихся слез.

Я чувствовал себя беспомощным, не в состоянии помочь ее беде, и говорил какие-то бесполезные утешительные слова, которые не могли вызывать в тете ни облегчения, ни надежды.

— Все будет хорошо, — сказал я. — Наде полегчает, вот увидите. Она вернется домой, и все будет как раньше.

— Что будет как раньше? У нее шизофрения, господи!

Тетя Марина дернула плечом, откидывая мою руку, помолчала немного, а потом попросила:

— Дима, возьми, пожалуйста, на кухне в баре вино, две чашки и принеси сюда.

Когда я принес, тетя налила себе и тут же залпом выпила. Я сделал глоток за компанию и сказал:

— Не убивайтесь вы так. Все будет хорошо.

— Ты как всегда само спокойствие, племянничек, — она взглянула мне в глаза и грустно улыбнулась. — А мы ведь с тобой похожи. Никогда бы не подумала, что у моей до тошноты послушной, мягкотелой сестрицы будет такой эгоистичный, прямолинейный сын.

— Эгоистичный? — улыбнулся в ответ я, пытаясь не обращать внимания на то, как на удивление неприятны оказались ее слова.

Тетя Марина хотела что-то сказать, выплюнуть то, что она обо мне думает, но промолчала, продолжая внимательно смотреть в глаза. Потом она отвернулась и тихо заговорила:

— Кажется, будто бы сумасшествие не может тебя затронуть, — тетя невесело засмеялась, словно над собой, затем продолжила: — Оно бывает в фильмах, книгах, у дальних Оно бывает в фильмах, книгах, у дальних знакомых. Опасность сойти с ума слишком пугающая и оттого призрачная. Я могла бояться, что мою дочь ограбят, изнасилуют, убьют, что она попадет в аварию или станет инвалидом. Но я и не думала, что придется бороться с чем-то настолько неосязаемым.

За окном сверкнула молния, и забарабанил дождь.

— Это безумие стучится к нам в дом, — прошептала тетя.

Оказавшись во владении сумерек, гостиная медленно погрузилась во мрак. Я хотел включить свет, но тетя Марина предложила зажечь пару свечей. В тишине мы просидели еще полчаса, слушая осеннюю музыку, и глядя на пляшущие тени по потолку и стенам, пока тетя не прервала наш безмолвный разговор, почти шепотом заговорив:

— Как-то я попросила Надю прибраться. Я пошла в магазин, а когда вернулась, заметила разбитую вазу на полу. Я начала звать Надю, но она не отзывалась, пока не нашла ее в туалете. Надя сидела на коленях, возле унитаза, в который она засунула букет цветов, и плакала. Я спросила, почему она плачет, и Надя ответила: «Я испугалась, что убила цветы».

Она помолчала, тяжело дыша, а потом добавила:

— Надя неплохая девочка, ей просто не повезло. Она заслуживает счастья. Правда?

Тетя Марина посмотрела на меня, сузив глаза, и поджав в нерешительности губы.

— Да, — ответил я. — Ваша дочь заслуживает счастья.

Тетя улыбнулась. Ее взгляд смягчился, да и она сама вся обмякла, опустив голову на подлокотник, и быстро уснула.

Я подоткнул одеяло и ушел на веранду. Было холодно, и закурить из-за ветра и дождя не удалось, как я ни старался, но уходить не хотелось: прохлада отрезвляла затуманенный тревогой мозг. Черное небо время от времени озарялось молниями, и тогда можно было заметить плотные облака, грозно нависшие над городом.

Интересно, подумал я, если бы я не взял у Нади кольцо, попала бы она в больницу? И думала ли об этом тетя Марина, когда недавно с такой неприязнью глядела на меня?

Загромыхал гром, и вместе с ним загромыхало что-то во мне, и я вдруг с горечью осознал, что слова тети о том, что я эгоист, ранили меня только потому, что это правда.

Надя

Когда-то я была человеком. Я училась, принимала решения, имела достоинство. Когда-то я могла рассмеяться, и другие смеялись в ответ, даже если на то не было причин. Когда-то я могла плакать, и другие говорили: «Что случилось? Это пройдет. Ты молода, все еще впереди».

Теперь я — сумасшедшая. А это значит, что я не могу учиться: новая информация долго не засиживается в сломанной черепушке. Я не могу принимать решения, потому что заведомо на это не способна, а если и способна, никто не даст мне на это право; достоинство стерлось, точно подстилка: болезнь вытирала об нее ноги слишком долго и слишком усердно.

Когда я смеюсь, другие уже не смеются в ответ, а настораживаются, и, если я заплачу, они не скажут ничего утешительного.

Сумасшедший смеется? Это потому, что он сумасшедший. Сумасшедший плачет? Это потому, что он сумасшедший. Сумасшедший живет? Это потому, что он больной на голову, и не понимает, что умереть легче, чем продолжать так мучиться. Сумасшедший покончил с собой? Что ж, не удивительно: он ведь сумасшедший!