Я -- дерево. Я -- стекло

Сейчас я понимаю, что со мной не все в порядке, подумала я, но не всегда было легко себе в этом сознаться. Слишком страшно принять мысль о своем сумасшествии. Кажется, только подумав об этом, сойдешь с ума еще раз.

Я повыше застегнула куртку и поежилась. Кое-где лежал первый снег, грязный и полу растаявший. Глядя на него, вспомнила, как врачи между собой говорили, что зима обещает быть теплой. Я представила, как к ним приходит Зима в голубой шубке, протягивает руку и, улыбаясь, говорит:

— Обещаю вам, я буду теплой.

Представив это, я рассмеялась. Санитарка недоуменно взглянула на меня, но ничего не сказала.

Некоторое время мы молчали. Холод успел незаметно пробраться к нам под одежду. Санитарка начала топать ногами, пытаясь согреться. Она сказала:

— Надеюсь, здесь никого не насилуют. Еще одного такого зрелища я не перенесу.

Она встала и уже собиралась идти назад, но я неожиданно для нее заговорила:

— Нас насилуют, — прошептала я.

Санитарка замерла, в ужасе открыв рот, и уставилась на меня.

— Нас насилуют, — повторила я. — Заставляют пить таблетки и ходить на трудотерапию.

Ее лицо расслабилось, и вся она словно была узлом и вдруг развязалась. Она облегченно вздохнула и, улыбнувшись дрожащими губами, села обратно. И, казалось, уже не слушала меня, но я продолжала говорить:

— Мы крутимся в колесе от сна до сна. Нам говорят, что мы потом получим желудь, но это неправда. Мы крутимся в колесе, чтобы в итоге желудь получили они.

Я вспомнила Виталика, соседа по палате еще с прошлой психиатрической больницы, считавшего себя журавлем.

Одна уборщица как-то заговорила с ним, и еще долго пыталась ему доказать, что у него нет перьев, клюва и всего того, что есть у журавлей, что у него такие же руки и ноги, как у нее, а она — человек. Но Виталик в ответ лишь улыбался и с гордостью говорил: «Я — журавль».

Одно время нас принуждали работать. Работать с утра до вечера, без продыху, называя это трудотерапией. От нее нам должно было становиться лучше, так мы отвлекались от сумасшествия и сосредотачивались на другом. Но неимоверная усталость, недосып и голод не способствовали выздоровлению.

Виталик часто плакал, он не давал нам спать.

— Мне нужно летать, — рыдал он в подушку. — Мне нужно летать.

Иногда он и вправду пытался летать. Прыгал из одного конца палаты в другой, иногда разговаривал с птицами. Он говорил, что родился человеком, но дьявол вселил в него дух журавля. Я верила ему, пока однажды не услышала, как врач недовольно сказал про него: «Еще один шизофреник», и впервые допустила мысль, что он может быть такой же, как и я, потерянный, испуганный.

Как-то Виталик подошел ко мне и, улыбаясь, сказал, что улетает. Я видела, какой он счастливый, и тоже загорелась отблеском его счастья.

— Жалко, что ты не можешь взять меня с собой, — сказала я.

— Да, — грустно улыбнулся он. — Двоих мне не удержать. Но я буду тебя навещать, хочешь?

— Конечно, хочу! — воскликнула я, запрыгав от нетерпения.

Несколько пациентов начали громко разговаривать. Они играли в шахматы, но один из них опрокинул стол и набросился на другого. Поднялась суматоха, и Виталик прошептал:

— Тише. Пойдем, ты меня проводишь.

Мы незаметно вышли из комнаты и направились по коридору. Он завернул налево и открыл дверь.

— Откуда у тебя ключи? — спросила я.

Виталик не ответил. Мы зашли в просторное помещение. Я уже не помнила, куда именно мы зашли. В воспоминаниях осталось чувство простора и приятной нервозности. Виталик подошел к одному из окон и распахнул его. Здесь не было ни решеток, ни сеток, но мне не показалось это странным, словно так и должно было быть.

Он обернулся и спросил:

— Ты слышишь?

— Что?

— Меня зовут другие птицы. Слышишь их хор? Это Господь их отправил, чтобы они провели меня на небеса. Ты слышишь?

Я ничего не слышала, разве только Старика, который был раздражен из-за «тупоголовости» этого мужика, и Женщина плакала в голове, просила забрать меня отсюда.

— Я буду скучать.

Виталик забрался на подоконник и улыбнулся.

— Взаимно, — сказал он и, бросив напоследок ликующий, теплый взгляд, прыгнул.

Я выглянула из-за окна. Доносились крики и визг, кто-то выбежал на улицу, пытаясь понять, откуда он выпрыгнул. Я смотрела на распластанное тело Виталика, на увеличивающуюся лужу крови у его головы, и улыбалась.

Он улетел, думала я, улетел к другим журавлям. И стало грустно, что он не взял меня с собой. А как было бы чудесно!

Тогда его тело не вызывало во мне никаких сомнений по поводу того, улетел он или нет. Оно мне ничего не говорило. Казалось, я даже не обратила на него внимания.

Но вспомнив это сейчас, я подумала, что Виталик все-таки умер, и, осознав это, заплакала.

— Что с тобой? — взволнованно спросила санитарка. — То смеешься без причины, то плачешь.

Она покачала головой и, приобняв, подняла.

— Пойдем, — сказала она. — Тебе еще ванну надо принять, а то воняешь жутко. Ты в изоляторе сидела, что ли?

Санитарка еще о чем-то говорила, но я не слушала ее. Перед глазами стояла картина — последнее воспоминание о Виталике. О моем единственном друге.

Дима