Я диктую. Воспоминания

И сегодня я безотчетно продолжаю наблюдать своих современников. Я встречаю их на улицах, в бистро, куда изредка захожу передохнуть после долгой прогулки или выпить стаканчик белого вина. Я не беседую с ними о политике и уж тем более о философии.

Меня в них интересуют, пожалуй, даже притягивают глаза. Их одежда, машины и манера произносить слова не говорят мне о них самого главного, и, естественно, по ним ничего не поймешь.

Напротив, по глазам человека, даже если он не знает, вернее, когда он не знает, что за ним наблюдают, видно, что он такой же, как все, со всеми человеческими слабостями, которые с годами кажутся мне все более и более трогательными.

Наверное, если углубиться в историю, окажется, что именно из-за своей слабости человек почувствовал необходимость творить героев. Героев, с которыми он мог бы отождествить себя и поверить, что он тоже способен стать одним из них.

Но о чем говорят глаза мужчин и женщин, которых мы встречаем на улицах, в конторах, на фабриках?

Чаще всего о покорности, а то и разочаровании. Психиатрические клиники забиты пациентами, а психоаналитики сейчас самые занятые люди; безработных среди них я не знаю.

Возможно, дело тут в больших городах, дешевых многоквартирных домах, в работе на конвейере, в тревоге за завтрашний день. Лично я не вижу здесь существенных поводов для тревоги и покорности, которые, как только что сказал, читаю в глазах людей.

Тревогу и покорность я повидал в большинстве стран Африки и Южной Америки, да еще в Индии.

Там это та врожденная тревога, причина которой — колдуны, диктаторы, все и всяческие религии.

Отменно начищенные туфли, сшитые в Лондоне костюмы, драгоценности, купленные на Вандомской площади, никого успокоить не могут.

Обмануть на время — вот самое большее, на что они способны.

Человек всего лишь человек. Ученые признаются, что бессильны изменить его, хоть и научились излечивать кое-какие болезни. Они тоже люди. Ученого терзают те же тревожные мысли, что и прочих людей, пусть он даже лауреат Нобелевской премии.

Я не пессимист, напротив. Но может быть, пора забыть о тех образах человека, которые мы себе рисуем из поколения в поколение, и смиренно взглянуть в лицо друг другу.

Из книги «За стеклянной дверью дома»

14 ноября 1976

Думаю, что это наш разговор с Терезой одним пасмурным утром навел меня на вопрос: почему люди, мужчины и женщины, выбирают ту или иную профессию, а следовательно, тот или иной образ жизни?

Со мной все было просто. В тот день, когда врач сообщил мне, пятнадцатилетнему юнцу, что у отца грудная жаба, я вынужден был бросить учебу. Меньше чем через три года отец умер от сердечного приступа у себя в кабинете, один.

Как бы сложилась моя судьба, не заболей он? Мегрэ два года учился на медицинском факультете, но, когда его отец умер от той же болезни, что и мой, выбрал профессию полицейского. И я знаю, почему он так сделал: стремился так или иначе общаться с людьми и по-настоящему познать их.

Не решусь заявить, что, поступая в «Газетт де Льеж», я сознавал эту потребность. В конце концов я стал романистом. Я тоже, как Мегрэ, но только в другой плоскости, пытался познать своих современников.

Жалею ли я об этом? Я, старик, отвечаю: да.

Мы живем в эру биологии. Хотим мы того или нет, это влияет на всю нашу жизнь. Кроме того, нашу эпоху можно определить как эру, скажем, не психологии, но психиатрии, которая является авангардом психологии.

Психолог, психиатр, биолог работают, как правило, в группе, исходят из более или менее точных данных, имеют возможность проводить эксперименты. Свои выводы они должны представить на обсуждение коллег. Кроме того, к ним относятся как к ученым, поэтому идеи, которые они высказывают, получают широкую аудиторию, и это внутренне поддерживает их.

А романист — ни рыба ни мясо, даже если он полвека пытается изучать людей. Зачастую у него тоже есть какие-то идейки, но их воспринимают как причуды. И если профессиональные ученые одобряют его выводы, это ничуть не мешает ему сомневаться в себе.

Он нечто вроде человека вне закона, партизана, солдата тех времен, когда еще не было ни мундиров, ни погон.

Но ведь когда противник захватывает партизан, их тут же вешают или расстреливают.

Вот почему, если бы я выбирал свое будущее, я остановился бы, скорее всего, на лаборатории или на исповедальне.

И то и другое дает человеку уверенность в себе: он следует определенным путем и работает во имя Науки или Религии с большой буквы, которые через него провозглашают свои истины, хотя это не всегда обязательно истины.

Это ободряет. Дает веру в себя. Партизан вроде меня лишен этого и всю жизнь пребывает в сомнении.

Может быть, в этом причина того, почему я с такой нерешительностью употребляю слово «ученый». Не от зависти, как можно было бы подумать, а потому что сомнение, о котором я только что говорил, должно быть присуще всякому человеку, который ищет истину.