Я для тебя одной воскресну

На стенах ближайших домов летали громадные птицы-ящеры. Пестрые и яркие, как бабочки, с перьями на кончиках крыльев и хохолках, они напоминали динозавров.

— Леля? — Нестрель нагнал меня, остановился и изучал внимательным взглядом, не комментируя случившееся. Меня переполнила благодарность за его деликатность, за сочувствие и понимание.

— Посели меня… куда-нибудь, — едва ворочая языком, пробормотала я, отводя глаза. Выдержать взгляд Нестреля — неравнодушный, грустный, но ласковый было выше моих сил.

— Куда-нибудь это не ко мне в дом? Я верно понял? — талькаирс говорил расстроенно, но не досадовал и не обижался.

Не в силах встретиться с ним взглядом, слушая молоточки в ушах, я промямлила:

— Да, не к тебе домой. В одну из колониальных квартир.

— Идем, — тихо предложил Нестрель, резко вырвался вперед и жестом пригласил следовать за собой.

…

В каком-то полусне, в тумане добрела я до дома с пестрыми цветами на стенах. Они походили на георгины всех размеров и цветов радуги.

На лепестках и остроконечных листьях поблескивали капельки росы — прямо как настоящие. Казалось, дунь, и тебя окатит прохладным душем. Вот только мне было не до того.

Чудилось — мир рухнул. Сломался на тысячи осколков, оставив мне лишь ноющую боль в груди и тоску воспоминаний.

Почему я считала, что снова обрету счастье? Это же так глупо, так нелепо! Я уже получила свой кусочек счастья. У меня был любимый муж, дети, внуки и друзья.

Я задувала свечи на безейном торте в честь Дня Рождения. А гости, в глупых картонных колпаках с огромными пестрыми горошинами и мультяшными зверятами, кричали и подначивали.

Тот январский день… Я помню его в деталях до сих пор.

Мороз чертил восточные узоры льдинок на окнах. Крупные хлопья снега ватой падали с неба и кружили в вихре сумасшедшей метели. Даже в самые крошечные щели ставен завывала она свою тягучую, минорную песню.

А дома тепло… Не от батарей — от счастливых улыбок, любящих взглядов, добрых пожеланий.

Муж, весь такой торжественный в белой рубашке и брюках со стрелками, вносит в гостевую этот самый торт. Залитое шоколадом безе фигурной горой громоздится на толстой стеклянной тарелке с голубыми ромашками. Свечи мерцают — ровно двадцать шесть.

Вбегают дочка с сыном.

Моя девочка сияет — она на втором месяце беременности и животик еще не видно в черном свободном платье, с юбкой солнцеклеш. Но что-то неуловимо изменилось в ее лице, в походке. Взгляд стал мягким, лучистым.

Сын, как всегда подскакивает и поднимает на руки — кружит, кружит.

Я закрываю глаза и ощущаю безмятежное счастье.

А потом спрашиваю:

— А почему двадцать шесть?

— Ну ты же индиго. Вечно юная, — светится радостью дочка.

В комнату втекает поток гостей. Друзья, родственники, знакомые. И мы веселимся. Просто потому, что вместе и счастливы.

Почему я решила, что все это можно вернуть? Я всего лишь человек. Не такой как все. Но только человек. И отмеряно мне не больше, чем остальным людям. Не больше…

Сердце билось глухо, ноги заплетались…

Глянцево-желтоватое парадное, лифт, площадка третьего этажа…

Я вошла в свою новую квартиру и услышала за спиной вопрос Нестреля:

— Лелейна? Вы в порядке? Может, я чем-то помогу?

— Нет, — бросила я через плечо. — Пожалуйста, оставьте меня одну. Мне нужно успокоиться.

— Вы уверены? — в его голосе звенела тревога.

— Прошу вас, — взмолилась я.

Ненадолго Нестрель затих у дверей. А затем… щелчок и удаление его ауры сообщили, что моя просьба услышана.

Стандартная бежевая колониальная комната, ничем не отличимая от тех, где мы недавно были, давила. Просторная, с минимумом мебели, она окружала пустотой. Веселый оранжевый диван, три бесформенных кресла-пуфика, стол, похожий на зигзаг молнии. Все это выглядело чужим, не моим.

За окнами шуршали ветвями деревья, суетливо сновали ярко-розовые жуки, похожие на божьих коровок. Опасно пикировали прямо на них остроклювые птицы с изумрудным опереньем.

Упрямый ветер добирался до собранных по краям ставень жалюзи. Тряс пластинками, отщелкивая какой-то сложный, рваный ритм. С гор изредка доносились гулкие звуки. То ли камнепады предупреждали о том, насколько опасны эти прекрасные с виду хребты, то ли кричали местные птицы.

Этот мир казался столь же прекрасным, сколь и безразличным ко мне.

Я плюхнулась в кресло, утонула в нем и разрыдалась.

Вайлис… Ты сам не понимаешь, что творишь. Это все плазма в твоей ауре. Она усиливает эмоции, обостряет ощущения. Я помню, как впервые овладела даром. Казалось — каждая обида — острый нож в сердце. Каждая радость — глубокое, по-детски искристое счастье. Каждая несправедливость — конец света.

Это пройдет. И ты поймешь, что все было наносным и неправильным.

Слезы лили из глаз, я бессильно лежала в кресле и впервые за столетья с головой тонула в жалости к себе.

— Леля, ты неправа, — я попыталась блокировать связь, но слишком ослабла после воскрешения себя и Вайлиса. Взрыв едва не убил нас, а плазма аур, слившись воедино, вернула к жизни.

— Отстань. Не до тебя, — я чувствовала себя настолько раздавленной, уничтоженной, что даже на вежливость не хватало сил.